Звездочеты - Анатолий Марченко

— Начинается! — не слыша своего голоса, крикнул Провоторов. — Вот что, Семен, — он первый раз назвал лейтенанта по имени, — ползи в погреб, возле хаты, от тебя сейчас проку мало. Я сам…

— Вот этого не ожидал, — горько прохрипел Семен. — У меня наган есть. И зубы, понял?

— Слаб ты. А у них шеи бычьи, не перегрызешь.

— Перегрызу! — не уступал Семен.

— Три танка, — словно в раздумье, сказал Провоторов. — Три танка, а снаряд один. Значит, два все-таки прорвутся.

Он вынул панораму из гнезда прицельного приспособления и протянул Семену.

— Сохрани, если удастся. На память.

Провоторов звякнул затвором, крутанул маховик вертикальной наводки. Ствол пушки послушно пошел вниз, принимая горизонтальное положение.

— Без панорамы будешь стрелять? — удивился Семен.

— По стволу наведу — верное дело, — отозвался Провоторов. — Вот он, миленький, в стволе сидит. Считай, лейтенант, для этого танка война закончилась.

— Может, и для нас тоже? — спросил Решетников.

— Прекрати, — резко оборвал его Провоторов.

Он подхватил левой рукой снаряд, с необычной лаской, будто прощаясь, взглянул на длинную, сверкнувшую на солнце латунную гильзу и погладил ее ладонью, как живое и дорогое существо. Потом решительно направил снаряд в ствол, резко ударил ладонью в дно гильзы. Снаряд с яростным звоном впаялся в патронник и застыл, ожидая своей участи. Сердито и четко звякнул затвор.

— Орудие! — сам себе скомандовал Провоторов.

Пушка рявкнула, обдав Семена тугой горькой волной, и в тот же миг в него сыпануло комками низвергнувшейся, словно из вулкана, земли и еще чем-то острым, нестерпимо горячим.

«Танк огрызается, — успел догадаться Семен. — Неужто промахнулся сержант? Не может быть, он же нашенский…»

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Школа, в которой работал Максим, готовилась эвакуироваться в Куйбышев, и, хотя с первого сентября в ней, как обычно, начались занятия, все — и учителя, и ученики — жили предстоящим отъездом.

Максиму, не получавшему никаких вестей от Ярославы, было одиноко и горько не только дома, где все напоминало ему о ней, — и певучий говорок Жеки, и фотографии, сделанные в Велегоже, но и в школе, где большинство учителей были людьми солидного возраста — всех остальных, словно магнитом, притянул к себе фронт. Максим страдал оттого, что он, самый молодой из них, вынужден готовиться к опостылевшим урокам, сидеть на учительских совещаниях, рассказывать ученикам бог знает о каких далеких, покрытых седой пылью веков временах, — словом, делать все то, что делал и шестидесятилетний географ Георгий Маркович, и пятидесятилетняя преподавательница физики Азалия Викторовна. Максиму все труднее и мучительнее становилось смотреть в глаза своим ученикам. Они, эти глаза, нацеленные на него со всех парт, казалось, безмолвно повторяли один и тот же вопрос: «А вы почему не на фронте? Почему вы не на фронте?»

Максим остро завидовал сейчас всем, кто ушел на фронт или же готовился к тому, чтобы уйти. Завидовал Ярославе, хотя и не знал ничего о ее судьбе, завидовал Пете Клименко, уехавшему на фронт по заданию редакции. И когда кто-либо из учеников сообщал на перемене, что его отец ушел воевать, Максим съеживался, точно от удара.

Школа готовилась к отъезду и, может быть, уже уехала бы, но шли дни, а ей все не выделяли вагоны, и потому занятия продолжались по тому же самому расписанию, которое составлялось так, словно вовсе не было никакой войны.

Максим заранее решил про себя, что не поедет вместе со школой и останется в Москве. Как-то Анна Алексеевна, директор школы, сухонькая, подвижная, в круглых с сильно выпуклыми линзами очках женщина, спросила его, готов ли он к переезду.

— А я и не собираюсь, — отчеканил он сурово, чтобы у Анны Алексеевны не оставалось никаких сомнений относительно его намерений.

— Как вас прикажете понимать? — Директор в таких случаях сразу же переходила на официальный тон.

— Да вот так уж и понимайте, — почему-то улыбнулся Максим. — Так уж и понимайте. Я остаюсь в Москве.

— Это какое-то ребячество, — рассердилась Анна Алексеевна. Она никогда не отличалась умением вести острый разговор тактично и сдержанно. — Вы с такой легкостью способны покинуть родную школу?

Максим посмотрел на возбужденное, недоуменное и почти злое лицо директрисы так, как смотрят родители на непонятливого младенца.

— Анна Алексеевна, — терпеливо ответил он. — Мне нелегко покидать родную школу. Но еще труднее, а если сказать точнее — просто невозможно покинуть Москву. Именно сейчас…

— Ну, милейший, я не собираюсь вести с вами длительную полемику, — немного смягчилась Анна Алексеевна. — Нас рассудит районе.

— Вы говорите так, словно районо — это всевышний, — снова улыбнулся Максим.

На том их разговор и окончился. Зазвенел звонок, и Максим, взяв портфель, пошел на урок.

В пятом классе, где по расписанию значилась история древнего мира, Максим увидел полупустые парты — часть учеников уже уехала вместе с родителями. Оставшиеся ребята встретили Максима без обычного шума и толчеи — близость фронта, воздушные налеты приучили к сдержанности даже неисправимых сорванцов.

Максим уселся за учительский стол, медленно прошелся глазами по списку, по знакомым клеточкам журнала, в которых стояли ставшие привычными пометки: «выбыл», «болен», «не был». Оценки почти совсем не выставлялись, да и какой смысл был сейчас в этих оценках? И все же Максим, преодолевая скептицизм, внушал себе: «Война войной, а учить их надо — без знаний нет и солдата».

Он так же медленно окинул взглядом каждый ряд парт, мальчиков и девочек, которые вдруг, в какие-то считанные месяцы, буквально повзрослели на его глазах. Он хорошо знал каждого из них. У самого стола — бойкая девочка с льняными косичками и всегда удивленными большими глазами. Это — Раечка Морозова. Трудно поверить, что эта неусидчивая, порой взбалмошная девчонка щелкает как орехи самые сложные математические задачи, о которые порой спотыкаются даже учителя. К истории же она равнодушна. А там, на самой задней парте в левом ряду, Витя Ивановский, заядлый ботаник, любитель бабочек и жуков. Интересно, если война продлится еще долго и Витьке придется воевать, как они помогут ему, эти стрекозки и гербариумы? У окна, — всегда задумчивый, нахмуренный до суровости Коля Бойцов. Это прирожденный историк. Учебник он с первого урока знает едва ли не наизусть, разбуди ночью — назовет любую дату, любые сражения и любого царя. Парта его всегда забита книжками на исторические темы, и, когда кто-либо из учеников стоит у доски и без всякого воодушевления бубнит слово в слово, как в учебнике, о том, какой была Аттика к концу гомеровского времени, Колька глотает очередную повесть о Древнем Риме.