19-я жена - Дэвид Эберсхоф

Не знаю, что подумала мама, когда узнала о тактическом ходе Бригама. Понимаю, что это добавило бы в вашу книгу свежую подробность, но, боюсь, мама никогда прямо об этом со мной не говорила. Была ли она «словно фурия зла»? Профессор Грин, а Вы женаты? Если да, то Вы познали тщетность попыток разгадать мысли женщины. И не является ли это не самым малым из тысячи и одного женских очарований? Женщина непредсказуема. В тот самый момент, как вы подумали, что можете ее предугадать, она доказывает вам, что вы не правы. Такой была Розмари. Она часто повторяла: «Не говори мне, что знаешь, о чем я думаю». Если и есть в мире что-либо неизменное, то это глупость мужчин.

Тут я вчера и остановился. Полдень уже миновал. Дельфинов — ни следа. Неужели они уже двинулись на юг? Они мигрируют не с такой регулярностью, как киты. По ним не станешь переворачивать листки календаря. Хотя дельфины ушли, я не удивлюсь, если они вдруг появятся завтра или на следующей неделе. И опять-таки, если бы мне не пришлось видеть их много месяцев подряд, это меня тоже не удивило бы. А знаете, чего мне более всего недостает, когда я думаю о Розмари? Просто знать, что она здесь.

Боюсь, что даже на Ваш вопрос обо мне самом — о том, был ли я в какое-то время отлучен от Церкви, — у меня нет ответа. Вероятно, у Вас найдутся возможности расследовать эту проблему. В любом случае, даже если в результате ли церковной ошибки или грандиозного заговора, я формально все еще являюсь членом сообщества Святых Последних дней, Святые не имеют для меня никакого значения. Я говорю об этом не затем, чтобы Вас обидеть. Я могу предположить, что обидел бы Вас гораздо сильнее, если бы не писал со всей откровенностью, особенно в том, что касается веры. Повзрослев, я некоторое время флиртовал с Епископальной церковью. А Розмари была католичка, хотя и не соглашалась практически ни с чем из того, что они прокламировали. Кем же я считаю себя теперь? Человеком, который старается быть порядочным. В этих моих попытках мне не нужны церкви и колокольни. Если кому-то другому они необходимы, мне остается лишь пожелать ему, чтобы он нашел то, что ему нужно.

Я только что перечитал Ваше письмо. «Что, Бригам действительно относился к вашей матери так, как она описывает это в „Девятнадцатой жене“? Она и правда хотела покончить с многоженством или была более заинтересована в том, чтобы уничтожить Бригама? Как сложилась ее окончательная судьба?» Мне очень хотелось бы сказать Вам, куда можно обратиться, чтобы получить ответы на эти вопросы, но я сам пребываю в такой же тьме, как и Вы. На последний — что с нею случилось? — я полагаю, что, взявшись писать Вам это письмо, я подсознательно побуждаю Вас к тому, чтобы Вы как можно тщательнее раскопали ее историю и когда-нибудь приехали ко мне и раскрыли тайну ее исчезновения. Как мне хотелось бы дать Вам хотя бы один намек, способный помочь Вам в Ваших разысканиях.

Думаю, в настоящий момент мне лучше всего перейти к ноябрю 1873 года. (Сейчас я слышу голос Розмари, напоминающей мне, что пора перейти к сути дела!) Мои воспоминания о мамином бегстве вполне уверенные и ясные. Сомневаюсь, что в моем предыдущем изложении я смог помочь Вам проникнуть в самую суть, но что касается той долгой ночи, я, возможно, смогу извлечь из своей памяти несколько свежих мелочей. Однако сначала позвольте мне рассказать Вам, как сформировалась лекторская карьера моей матери. Во время нашего безвылазного сидения в «Доме Пешехода», пока судья Хейган и другие разрабатывали для моей матери ее судебную стратегию, майор Понд принялся прокладывать для нее другую дорогу. В те дни она оказалась в очень ненадежном финансовом положении. Хотя можно было надеяться на какой-то доход в будущем, в тот конкретный момент ее кошелек был пуст. Гилберт помогал ей, но мама совершенно закономерно беспокоилась о том, как она сможет оплачивать кров и стол для меня и моего брата Джеймса. Она никогда не выражала этого беспокойства в моем присутствии, но любой ребенок из обедневшей семьи всегда поймет, когда дома не хватает денег. Я предлагал маме взять две мои золотые монеты, но она, зажав их в моем кулачке, велела мне их беречь.

Распространившаяся по всей стране мамина известность была такова, что целый ряд антрепренеров телеграфировали ей свои предложения о выступлениях. Эти люди полагали, что интерес к рассказам моей матери настолько велик, что она станет вполне жизнеспособным и выгодным участником лекционных турне. По большей части мама оставляла без внимания эти обращения. Ее прежде всего интересовал ее легальный статус и воссоединение с детьми, а не деньги. Когда же ей написал Барнум,[111] предложив существенную сумму, ее внимание впервые возбудилось. «Это что, реально? — спросила она майора Понда. — Все эти деньги — мне?» (Я так никогда и не узнал, что это была за сумма, но, как я понимаю, за несколько лет до этого Барнум предлагал выпустить на дорогу Бригама, пообещав ему гонорар в 100 000 долларов. Можно предположить, что предложение Барнума Девятнадцатой жене Бригама было примерно того же разряда.)

Быстро сориентировавшись, майор Понд, бывший воин-федерал, раздражительный газетный репортер, взялся за новую для себя профессию — лекционного агента. «Я добьюсь для вас большего», — пообещал он. Он понял, что история моей матери — золотая жила. Он посоветовал ей подготовить несколько лекций о том, что ей пришлось пережить. В том, что она написала, и в ее комментариях она резко отрицает, что принялась читать лекции ради заработка. Она утверждает, что поднялась на кафедру, искренне считая, что это станет частью ее крестового похода против многоженства, за изгнание полигамии из Соединенных Штатов. Что касается мамоны, она постоянно повторяла, что стремится обеспечить кров и стол своим мальчикам. Как говорится: все правда, но… Я любил маму, но — благослови ее Боже — она любила носить драгоценности.

Помню первые дни ноября, когда она работала за письменным столом у печки. Обычно мама была очень подвижна, энергия била в ней ключом, ей было трудно долго усидеть на одном месте. Она все время ходила по комнате, оправляла на себе юбки, приглаживала волосы. Говорила она быстро, боюсь порой не очень обдумывая свои слова. Она не была прирожденной писательницей. Почти неделю она мучилась у письменного стола, набрасывая одно-два предложения, поднимаясь, подходя к окну, отодвигая штору, раздраженно вздыхая и вновь усаживаясь на стул. Это было мелодраматически наглядное свидетельство творческих мук писателя, которым он подвергается, чтобы написать хотя бы одну страницу. (Мне ли не знать: прошло уже два дня с тех пор, как я начал писать Вам письмо, профессор Грин!)

Вскоре мама написала три лекции: о том, что ей пришлось пережить в браке с Пророком; о ее взгляде как очевидицы на гарем Бригама; а также об общей ситуации в многоженстве и о политике мормонской Церкви. Надо ли мне говорить Вам, какая из этих лекций стала наиболее популярной?

Во время пробного прогона майор Понд организовал лекцию в гостиной «Дома Пешехода», пригласив на нее почти всех немормонов, проживавших на Территории Юта. Явились сотни, даже, возможно, целая тысяча слушателей. Мне не разрешили присутствовать на этом событии, но из окна нашего номера я видел настоящий поток людей, вливавшийся в двери отеля. Я ждал в нашем люксе в полном одиночестве, пока мама выступала внизу, на первом этаже. Более часа снизу не раздавалось ни звука, кроме чистого сопрано моей матери. Должен признаться, я в тот вечер чувствовал себя покинутым. Я говорю здесь об этом не для того, чтобы бередить старую обиду, а лишь для того, чтобы рассказать о чувствах ребенка. Вскоре весь отель заполнил оглушительный шум. Моей матери аплодировали, выкрикивали ее имя, просили продолжать. После этого майор Понд стал планировать мамины триумфы на всеамериканской сцене.

Он устроил ей дебютную лекцию в Денвере. Однако выезжать из Юты все еще было рискованно. Судья Хейган опасался, что Бригам может не разрешить ей покинуть Территорию или, что еще страшнее, пошлет Данитов вслед ее экипажу. Не знаю, на каком основании возникли эти опасения, но все им верили, и настроение в нашем люксе вдруг изменилось. (Я уверен, что Вы припомните, что в это самое время возобновилось расследование резни в Маунтин-Медоуз,[112] и было очень много рассуждений о роли Бригама в тех ужасных убийствах. Я не сообщу Вам ничего такого, чего бы Вы уже не знали, когда скажу, что многие люди были убеждены, что он либо сам приказал совершить эти убийства, либо посмотрел на них сквозь пальцы. Такие рассуждения, несомненно, окрашивали мамино представление об опасностях, с которыми она могла столкнуться.)

В нашем номере воцарилась атмосфера делового планирования. Союзники приходили и уходили, тайные способы бегства предлагались и тут же отбрасывались. Прошло несколько дней, и план был в конце концов принят. Моя мать, майор Понд, судья Хейган и Страттоны поклялись держать все в строгом секрете. В то время я понятия не имел о том, что такое секрет, но он вскоре стал осуществляться. Когда бы какой-либо гость ни заходил к нам с визитом, мама отпускала его с одной-двумя вещами, спрятанными в карманах его пальто: парой обуви, шляпкой, записной книжкой, флаконом масла для волос. Вещица за вещицей моя мама свертывала лагерь.