Кто погасил свет? - Олег Зайончковский

И почему у меня все не как у других? Лошадь пришпоривает, почуяв конец пути; пароход при виде портовой гавани торжествующе трубит. Мне же последние метры моих строчек даются всего тяжелее. И дело не в том, что я устаю писать, – напротив, я с великой радостью, получая аванс за авансом, начинал бы книжку за книжкой. Нет, я люблю писать книжки, я только с трудом их заканчиваю. В конце их – я лошадь, собравшая на свои копыта всю глину дорог; я пароход, намотавший на винты свои океан.

Между тем, с точки зрения журнальчика, со мной все в порядке. Я встаю без будильника, сам. Дальше тоже все сам. Потом совершаю с Филом моцион – сам-второй, но безо всякого над собой насилия. Жизнь прекрасна ровно до той минуты, когда я сажусь за компьютер. А когда я сажусь за компьютер, кто-то словно бы подсаживается рядом и, едва рука моя потянется к клавиатуре, хватает меня за локоть. «Подумай, – шепчет мне этот кто-то, – подумай еще раз. Финал – это такая ответственность…» Как же он мне надоел! Такое такого-то на носу; тут либо думать, либо писать…

И о чем мне, собственно, думать? Или я не знаю, как пишутся и как завершаются книжки? При желании я за десять минут могу сочинить десять финалов. Мне только мешает странный, я бы сказал, неписательский предрассудок. Я, видите ли, полагаю, что хороший финал нельзя сочинить. Хороший финал, он должен наступить сам, естественным путем.

Книжке закончиться – это как человеку проснуться. Таков уж мой творческий метод – нагородивши двести машинописных страниц бессвязного текста, я жду финала, как спасения, как счастливого пробуждения. Вот явится он откуда-то (но только не из моей головы!) и все объяснит, все расставит по местам, и сложатся мои листочки в стопку, и соберется из них книжка. И можно будет налегке приниматься за другую.

Только когда это случится и откуда мне ждать его?.. Бледен лик моего компьютера, ни кровинки в нем. Напрасно я всматриваюсь в экран – они меня-то не отражает. Час за часом машина бесстрастно ждет – она готова выпить из меня все до строчки, сама же не подарит ни одной. Не больше смысла смотреть в окно: небо сегодня такого же серобелого цвета, как вордовская пустая страница. В открытую форточку тянет, будто из подпола, сыростью и крысиным писком каких-то расскандалившихся во дворе баб… При подобных обстоятельствах надеяться на счастливое озарение может только патологический оптимист.

Впрочем, я и не надеюсь – только страх перед моими издателями удерживает меня за рабочим столом… Кстати, вместо того, чтобы сидеть просто так, я мог бы сделать что-нибудь полезное – например, сварить Филу кашу и себе борщ. Я, знаете, все-таки научился варить правильный борщ – Тамара пробовала и хвалила. Она иногда ко мне приходит, правда, чаще во сне. Когда снится бывшая жена, это хороший сон, хотя и грустный. Наверное, здесь нет ничего удивительного, но с тех пор, как она от меня ушла, ко мне вернулись юношеские волнительные сны. Хорошие сны, только вянут быстро; аромат их нестоек и в прозе не закрепляется… Челюсти мне сводит зевотой. А в самом деле – не лечь ли мне вздремнуть? Не забыться ли мне неестественным в это время суток, после кофе безумием отдающим сном?

Я встаю из-за стола, потягиваюсь и в это мгновение, конечно же, привычно теряю сознание. Бедный мозг мой внезапно обескровлен; я ослеп, оглох, но, подобно самураю с отрубленной головой, не падаю, а остаюсь на ногах. Несколько секунд блаженного безмысленного опьянения, и вот уже сознание возвращается ко мне, освеженное своим недолгим побегом. Однако за время краткого моего беспамятства что-то изменилось в окружающей действительности… Что? – этот звук – я узнаю его: так звонит телефон.

– Алло-э-у… – слово само провоцирует зевок.

Трубка реагирует саркастическим смешком:

– Спишь, как всегда?

– Нет, милая, не сплю. Когда же мне спать, ты знаешь, у меня срочная работа.

Но Тамаре все равно, сплю я или срочно работаю. У нее ко мне важный, очень важный не телефонный разговор. Она звонит, чтобы назначить мне встречу – где-нибудь в городе, разумеется, поближе к ее конторе, потому что она человек занятой, а я нет.

– Да, милая… хорошо, милая… Конечно, приеду, хотя, как ты знаешь…

На самом деле в душе я рад ее звонку, рад неожиданному отвлечению. Теперь можно отложить проблему финала, потому что где-то в реальном мире возникла реальная проблема, а когда я думаю о реальных проблемах, разум мой отдыхает. Свернуто на компьютере вордовское окно, вместо него висит пасьянс; я щелкаю карты и строю предположения о том, что бы такого нетелефонного могло случиться у Тамары. Вообще-то, мне сейчас полагается тревожиться; я и вправду немного встревожен, зато моя мысль резвится, сбросив ярмо писательской сверхзадачи. В голове роятся сюжеты один нелепее другого. Дмитрий Павлович разорился и пустил себе пулю в лоб. Или попал под следствие за какие-нибудь махинации, без которых, я уверен, в его бизнесе не обходится. Или он просто напился пьян и побил Тамару. Чего только не случается в семьях новых русских… Впрочем, Тома должна была знать, на что шла. «Теперь ты понимаешь, на кого меня променяла? То-то же…» – без отрыва от пасьянса я сочиняю наш предстоящий разговор. Мои обличения, Томины запоздалые слезы – просто бери и клади все на бумагу. За этим творческим занятием время бежит незаметно, и вот уже пришла пора отправляться мне на свидание.

Каждый свой выход из дому я стараюсь совмещать с выносом мусора. Что бы ни ждало меня там, в городе, – я совершил уже одно маленькое, но полезное дело. Мусор, который вчера еще не был мусором, падает, грохоча и кувыркаясь, в трубу. Я еще вернусь к себе, а он уже нет. Дальше, как обычно, лифт, Насир – последние вехи устойчивого бытия.

Но едва я попадаю на улицу, как всякой устойчивости приходит конец. Не успев еще толком осмотреться, я обнаруживаю, что на меня с шипением прет какая-то удивительная машина. Асфальтоукладчиком – или что это такое? – невообразимо сложным этим агрегатом правит, сидя с гордым видом на верхотуре, смуглолицый азиат. Ах, шайтан! Прыгаю в сторону, не то закатает меня в асфальт и не заметит.

Прыжок получается хорошо – ноги мои просят работы после долгого бездействия. Шаг мой легок, пружинист. Зорок глаз. На детской площадке, мимо которой лежит мой путь, гуляют мамочки с младенцами. Когда они склоняются над колясками, то груди их, полные молока, призывно качаются. Надо запомнить… или я уже где-то о них писал?..

До метро еще далеко, но гравитация его уже чувствуется. В поле его притяжения человеческое хаотичное движение обретает доминирующий вектор. Стуча каблучками или шаркая стертыми подошвами, с прискоком или с одышкой, люди идут все в одном направлении, выстраиваясь в цепочки, обтекая и подпихивая друг друга. Мы – москвичи; нас рожало метро, и мы снова и снова стремимся укрыться в его материнском чреве. Мы находим лишь нам понятное успокоение в этом гвалте, в беспрерывной оглушительной перистальтике содрогающихся, испускающих ветры каменных кишок. Ушлые и пугливые одновременно, ко всему и всем недоверчивые горожане, мы верим только ему – самому надежному в мире московскому метро. Здесь, под землей, назначаем мы наши свидания и здесь, я уверен, мысленно зачинаем новых маленьких москвичат. А когда придет конец света, нам не понадобится срочно закапываться в пещеры – мы без паники по эскалаторам спустимся сюда, как в заранее приготовленную общую могилу, и с молитвою или без, но спокойно примем тут свою судьбу.

А на встречи, назначенные в метро, надо приходить загодя. Ведь это так увлекательно – вжавшись в какую-нибудь колонну, минута за минутой терпеливо всматриваться в человеческие лица в ожидании, когда из невероятного ассортимента носов, ушей, улыбок и глаз сложится вдруг единственный дорогой тебе образ.

И еще мне нравится, как люди в метро разговаривают – словно горские пастухи, разделенные пропастью, они выбирают главные, ключевые слова, чтобы проорать их во всю мочь легких… К соседней колонне притиснута девушка – обвив ее тонкими юношескими руками, друг кричит ей о своей любви.

– Что?.. – переспрашивает девушка. – Что ты сказал?..

Все-то она прекрасно слышит, а не слышит, так давно уже прочла по губам, по глазам его…

На станцию врывается очередной – который уже – поезд, и шлюзы дверей его, разом распахнувшись, изливают на платформу новые людские потоки. И совершается наконец ожидаемое чудо: потоки эти прямо в мои объятия выплескивают Тамару. Она подставляет для поцелуя щеку, потом поправляет шапочку. Взгляд у нее какой-то неуверенный… Ну кричи, дорогая, что у тебя стряслось… Но Тома медлит, она не может так сразу; похоже, ей надо собраться с духом, и что-то у нее с шапочкой… Кончается тем, что шапочка сорвана с головы совсем.

– Я беременна! – слышу я сквозь грохот поезда.

– Что?.. Что ты сказала?

– Я беременна, – беззвучно повторяет Тамара.

Вот это новость так новость! Я в шоке; я припадаю к спасительному устою колонны, чтобы удержаться на ногах. Тома, моя Тома! Сейчас мне кажется… я начинаю понимать, что потерял тебя окончательно. Ребенок, которого зачала ты с Дмитрием Павловичем, – этот ребенок, которым ты беременна, он-то и разлучит нас навеки…