Запах полыни. Повести, рассказы - Саин Муратбеков

В шагах двадцати от барака он остановился и отчаянно закричал:

— Ой, плохо! Ой, плохо!

Тогда люди, и вместе с ними Бекен, поспешили ему навстречу. А Самат упал на колени и, мотая головой, заголосил:

— Ой, Серик, ой, Серик! Зачем тебя! Люди, слышите, люди, в Серика ударила молния!

— Ой, родимый! — вырвалось из людских уст, и все, кого гроза собрала в бараке, побежали через поле.

Бекен поспешно вскочил на гнедого и первым очутился там, где произошло несчастье. Много лет уже ездил Бекен по этой земле, но такого еще не видел. Чудовищная сила разметала по полю седока и его лошадь. Лошадь опрокинулась на спину и так и застыла, подняв к небу окоченевшие ноги. В нескольких шагах от нее лежал Серик, раскинувшись во весь свой гигантский рост. По лицу его уже расползлись рыжими пятнами следы смерти.

Бекен сполз с коня и, прочтя короткую молитву, потянулся к глазам убитого, намереваясь закрыть их, чтобы несчастный Серик обрел последний покой. Но правое веко Серика дрогнуло — видать, расслабилась мышца, — он будто взглянул на Бекена невидящим зрачком. Старик отпрянул назад, провел ладонями по лицу и прошептал молитву.

К этому времени, плача и причитая, подоспели пешие, окружили тело Серика. Что-то заставило Бекена обернуться. Он увидел, как, отстав от остальных, бежит Сабира. На ней не было лица.

Люди расступились. Сабира повалилась на колени перед телом Серика и заголосила истошно:

— На кого ты оставил меня, о Серик?!

Не стыдясь людей, она стонала, как женщина, потерявшая мужа.

Тело погибшего перевезли на колхозную усадьбу. На другой день были похороны. Когда гроб с любимым понесли на кладбище, Сабира, нарушая древний обычай, пошла следом за ним вместе с мужчинами. На нее было больно смотреть: сама не своя, Сабира часто теряла сознание, повисая на руках у провожатых, и все-таки до конца осталась рядом со своим Сериком…

Горе изменило Сабиру. Она совсем почернела, щеки запали. Бекену сказали, что, оказывается, Серик и Сабира давно любили друг друга, и свадьба между ними была уже решенным делом. Вот только ждали, когда закончится сев.

Узнав об этом, Бекен сжалился над Сабирой и простил ей обиду, хотя в глубине души подозревал, что Сабира потеряла своего суженого неспроста. Его самолюбивые предки не вынесли кощунственной выходки молодого агронома и нанесли ей ответный удар. Бекен содрогнулся. Видит бог, и сам он был крайне возмущен поведением Сабиры, но такая месть показалась ему ужасной.

— Неужели тени моих предков столь безжалостны? — спросил он у себя с горестным недоумением. — Молодые-то еще глупы. И, наверное, их можно было наказать полегче. Так, чтобы для острастки. И, глядишь, еще одумались бы.

Он подумал так и испугался своей дерзости.

«Да что же я это? Спятил, никак? Кого вздумал судить, славных и мудрых предков?»- сказал он себе.

В одну из пятниц он заявил своей старухе:

— Балсары, испеки семь лепешек! Я почитаю Коран.

Потом, уплетая горячие, помазанные жиром лепешки и запивая их чаем, он все обмозговал и сделал следующий вывод:

— Вот что, я должен держать себя в руках. Раз нельзя противиться воле Всевышнего, значит, нельзя, и точка. Святые тени предков знают, что делают, они не прощают обид. Теперь я убедился в этом своими глазами. Легко ли сказать, одним махом загубили парня. Такой был молодой, жизни еще не видел… Говорят, хороший джигит был… М-да, опять я полез в грешные мысли… Кончаю, кончаю на этом.

Исполнив свой нелегкий долг, он глубоко вздохнул и отныне старался не вспоминать о могилах, где лежали его древние и не в меру гневливые предки.

Все лето лил дождь. Земля исходила жарким потом, дымилась теплым паром. Стрелки пшеницы маслянисто поблескивали, колыхались тяжелой густой гривой. В первой половине июня зелень заколосилась, выставила длинные и твердые усы. Стебель похудел, потянулся вверх, будто голенастый подросток. Теперь при ветре по полю гулял настоящий шторм, от которого могла пойти кругом голова.

С рассветом Бекен уже сидел на коне и до сумерек кружил по хлебным морям. Время теперь для него стало реальным существом, что пересыпает на ладони теплые живые зерна, с отцовской нежностью смотрит на них и, осторожно перетирая, шепчет: «Мягкие вы еще, мягкие. Наверное, от проливных дождей. Не иначе».

Но подошла пора, и зерна начали мужать, становились твердыми. И тогда над полем поплыл сытный запах, точно от квашни. Так, во всяком случае, казалось Бекену.

Жизнь хлебов на полях колхоза протекала под его неусыпным надзором, и только участок Уйжыгылган оставался для него белым пятном. Он не знал, что там делается, потому что каждый раз заставлял себя объезжать его, говоря в оправдание: «Земли там дальние, скот не дотянется в те края».

Июль начался неистовой жарой. Горячее небо приблизилось к земле, и солнце с восходом принималось жарить поля. А уж когда оно поднималось в зенит, раскаленные лучи так били из него, что казалось, вот-вот задымится сухой стебель и по степи поползет пламя. Урожай затяжелел, и хлеба поникли, не справляясь с налившимся колосом. «Вот она, жара, благодать», — подумывал Бекен с умилением. В такое время ему выпадало особенно много забот, он азартно мотался на своем гнедом, хотя его изводила мошкара и дремота порой тихонько валила с седла.

Вот и сегодня рано утром сел на гнедого и отправился по привычному маршруту. В такую пору еще держалась ночная прохлада. Было влажно, будто по степи брызнули водой, водяная пыль осела гроздьями на зелени, висела в воздухе. И длинная стена загона для скота блестела, точно ее протерли влажной тряпкой. Обычно в загоне запирали скот, пойманный на потраве, но ныне он пустовал. Хотя бы попался какой неразумный теленок. Не было в этом году такого случая. То ли скот поумнел и не лез на посевы, то ли его, Бекена, глаз ничего не замечает. Во всяком случае, нынешнее лето было благодатным