Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

— Выпей, — налил ему из фляги водки Лысенко.— Простудиться можно.

С печки я хорошо видела, как неохотно выпил Искандер и отошел к шестку. Лысенко снова крутнул ручку патефона, загрустила креолка, и я уснула крепко, здорово...

Громкие голоса: «Тревога, тревога!.. Выходи строиться!. Быстрее, быстрее!» — разбудили меня грубо и внезапно. Чистое, умытое дождем утро струилось в окна, в настежь распахнутую дверь. Солдаты шумели, торопливо одевались, брали оружие. От суматохи и движения всем было хорошо: предстояли перемены. Вскочила и я, быстро надела гимнастерку, натянула сапоги — и на улицу, в строй.

Капитан Лысенко распоряжался:

— На юг от Крестцов в пяти километрах — погрузочная площадка. Лесными тропами напрямки форсированным маршем. Успеть погрузиться до появления солнца и фашистских бомбачей. Ясно? Остальные разъяснения — в теплушках. Ры-сью, ма-а-арш!

Он был кавалеристом, капитан Лысенко, и, попав в пехоту, оставался им.

К месту погрузки мы поспели вовремя: эшелон только-только подали. И, как по сигналу, в небе появились меченые крестами самолеты. Мы грузились в паузах между бомбежками. Правда, наши ястребки мешали фашистам прицельно бомбить, и их налеты не причинили урона, но в путь наш эшелон отправился не до восхода солнца, как того требовал Панфилов, а во второй половине дня.

Никто не знал, куда мы едем. Лысенко, быть может, и знал, да помалкивал до поры до времени. Ясно было одно — эшелон мчался на юго-восток. Мчался безостановочно, кроме тех случаев, когда менялись паровозы.

Позади остались Бологое, Калинин, Клин. Ночью наш эшелон прогромыхал по окружной железной дороге Москвы и устремился на запад. Без огней, без сигнальных гудков. Только свист встречного ветра.

На рассвете мы выгрузились в Волоколамске и долго шли своим ходом по грязным проселочным дорогам, по пустынным, словно вымершим русским деревням. В Осташово заняли оборону. Поздняя осень, осень сорок первого года, была здесь в разгаре. По ночам прихватывали морозцы, а дни стояли погожие. Промерзшая за ночь земля с появлением солнца оттаивала и липла к сапогам, к колесам повозок и орудий, а копыта у лошадей обрастали толстыми лепешками из глины. Сосны посинели, а березы и осины горели золотисто-багряным пламенем. На запад от наших окопов простиралась пологая лощина, за ней горбились крутобокие холмы в березняке и рябине. Наезженный проселок, изгибаясь луком, делил рощу на две неравные половины. Никакого движения. И полное безлюдие.

СТРАНИЦА СНОВИДЕНИЙ И ВСТРЕЧИ С ГЕНЕРАЛОМ

С того дня, как наш батальон занял оборону в Осташово, мы стали подчиняться непосредственно генералу Панфилову. Лысенко не без гордости говаривал: «Мы — резерв самого комдива».

Но вскоре он заскучал. В середине октября левый фланг дивизии вступил в настоящий бой с фашистами. А мы томились в обороне. Одному старшине Омельченко удалось побывать в разведке и столкнуться с врагами. А схватиться с ними жаждали все — от капитана Лысенко до шофера санитарной машины Димы Боровикова. По нам лишь изредка постреливали из орудий. Стреляли из-за реки, но ни орудий, ни немцев видно не было.

Обстрел усилился в ночь под восемнадцатое. Часов около двух в дом, где расположилась санчасть батальона, угодил снаряд. Мы сжались, а снаряд лежал посредине комнаты и дымился. Хозяин дома — одноглазый, темноликий усач, бывший буденновец, не двигаясь с места, пошутил:

— Чадит, как опаленный поросенок.

Вбежал Лысенко, как всегда, стремительный, как всегда, подтянутый, выбритый, в туго подпоясанной кавалерийской шинели. Быстро оглядел всех нас.

— Живы? — спросил он с порога и увидел снаряд.

Увидел и ординарец и кинулся было к снаряду, но капитан удержал его:

— Отставить! — и бережно поднял снаряд и понес его на вытянутых руках на улицу.

Далеко-далеко раздался глухой взрыв. Когда капитан возвратился, ничто не изменилось на его лице, быть может, только глаза чуточку расширились и сильнее обычного блестели. Он ударил ладонь о ладонь, как бы отряхивая все, что может греметь, взрываться, убивать, и принялся отчитывать меня:

— Тебе было приказано устроить санпункт на опушке леса. На гауптвахту захотелось!

— От окопов туда далеко; начнется бой, как мы раненых выносить будем? — не сдавалась я.

— Не рассуждать: приказ есть приказ!

— Мы и так перебрались на самый край села, последний дом от передовой.

— А первый фашистский снаряд угодил именно к вам. Счастье — не разорвался. И все равно узнает генерал — не тебе достанется на орехи, мне.

— А вот он, генерал, легок на помине, как говорится, — раздался негромкий и теперь уже такой знакомый всем нам голос Ивана Васильевича Панфилова.

Мы встали, замерли в напряженных позах. Лысенко хотел доложить о случившемся, но генерал перебил его:

— Знаю... знаю... Садитесь, товарищи, — и сам опустился на санитарные носилки, что стояли посредине комнаты.

Капитан Лысенко сел напротив на другие носилки, едва не касаясь коленями генерала. На столе возле занавешенного плащ-палаткой окна чадила семилинейная лампа. Панфилов покосился на нее, расстегнул шинель. Сказал, ни к кому не обращаясь.

— Прикрутите фитиль, угореть можно.

Я исполнила приказание, и в комнате стало сумеречнее, уютнее. На лица легла печать задумчивости и нежности. Все притихли, за исключением тех двух на носилках. Иван Васильевич спрашивал, Лысенко отвечал.

— Потери в группе Омельченко были?

— Трое раненых, товарищ генерал. Боровиков повез их в медсанбат.

— Да-а. — Панфилов закурил, угостил папиросой капитана.

Видно было, что его тревожит не только судьба раненых бойцов.

— Узнал, откуда в Осташово этиловый спирт?

— Ведем дознание, товарищ генерал...

С этим спиртом у меня связано горькое воспоминание. Разведчики напились, и одного бойца не удалось спасти. Генерал, наверное, спросит и надо будет отвечать. Но Панфилов спросил о другом:

— Где похоронили?

Лысенко трет ладонью крутой высокий лоб и трудно говорит:

— Под березками, товарищ генерал, похоронили. Хорошее место. — Последние слова вырвались у него безотчетно.

«Хорошее место», — мысленно повторяю я. Нет, пожалуй, капитан не оговорился... В то утро, когда мы выгрузились из теплушек в Волоколамске и пошли своим ходом, как говорят военные, Лысенко не раз вспоминал о березах. Они встречались на всем пути, березы Подмосковья. Утро занималось безветренное, чистое, и ярко белели стволы берез, а тонкие ветви с опаленной листвой махали нам, как бы желая несбыточного счастья.

— Как-то, хоронясь от вражеских самолетов, батальон сосредоточился в роще. Лысенко лег на сырую землю, положил руки под голову и долго смотрел сквозь поредевшую лимонную листву березы на высокое линялое небо. И вдруг сказал: «Если убьют, похороните меня, други, под березкой...»

И тогда и теперь меня поразили слова капитана. А Панфилов как бы не обратил на них внимания и после глубокой затяжки продолжал спрашивать:

— Написали родным, как я велел?

— Да, товарищ генерал, написали, что пал смертью храбрых, в бою.

Иван Васильевич опустил голову. Молчал. Папироса погасла. Словно самому себе, сказал:

— И он мечтал о подвиге, а вот поди же...

Лысенко осторожно погасил окурок, зажал в кулаке и как-то странно улыбнулся. Генерал вопросительно взглянул на него: что, мол, ты? Капитан, преодолев внутреннее стеснение, спросил:

— Товарищ генерал, вам сны снятся?

Панфилов не удивился, потянулся к папиросе, но, увидев, что она погасла, опустил руку.

— Бывает, снятся: когда мало работаю.

— А у меня наоборот, — оживился Лысенко. — Вот нынче. Так вымотался, а прилег и сразу уснул. И такое приснилось. Да как наяву. Будто вышел я в поле, в лицо ветер дует, гарью несет: где-то спелые хлеба горят. Побежал я через клеверник на пашню. Дорожка знакомая: сейчас будет ложок, потом березовый колок, а за ним — пашня. Только сбежал я в низину, откуда-то с неба налетел на меня огненного оперения петух, раза в три больше обыкновенного. Стальными шпорами когтит мне грудь, крыльями бьет, кривым клювом метит в глаза. Я напрягаю силы, хочу бросить на землю взбесившуюся птицу и не могу. Вот-вот заклюет меня петух. Отшвырнул, наконец, а он снова налетает...

Лысенко внезапно оборвал рассказ, окинув нас чужим незнакомым мне взглядом. Панфилов заинтересованно спросил:

— Все?

— Да, на этом проснулся.

— Ну что ж, сон в руку, Михаил Александрович: одолеешь со своими орлами фашистского петуха. Хотя, не скрою, предстоит неравная схватка. Да ведь мы родную землю защищаем, а врагу она чужбина-могила.

Они долго молчали. Потом заговорили о неотложных окопных делах: где лучше поставить станковые пулеметы, чтобы прикрыть огнем фланги, как надежнее построить глубину обороны, где выгоднее контратаковать. Лысенко попросил у генерала «одну-две настоящие пушчонки».