Аномалия Камлаева - Сергей Самсонов

«Вот это никогда не может умереть, отец. Тот мой сигнал „SOS“ и голубые штанишки. А еще тот огромный кактус, который я пошел поливать из огромного кофейника — в половину моего тогдашнего роста. И то, как я с ним, с этим кактусом, обнялся. И та рыжая щетинка колючек, которую ты пинцетом выдергивал из моей щеки. Сколько же лет мне было тогда? Не важно. Важно то, что потом, через неделю после прощания с тобой, мне снился все время одинаковый сон. В нашем доме поднялся переполох. На кухне собираются люди и все шепчутся, шепчутся, выясняя, кто первым из них совершил такую непростительную ошибку. Какой же идиот додумался до того, чтобы первым признать тебя мертвым. Вот это они и пытаются выяснить там, на кухне. Я встаю и иду разбираться — как же так? Мать встречает меня в коридоре и хватает за руку. Она просит не шуметь, и я понимаю, что ты сейчас там, в своей комнате. За стенкой ты пьешь крепкий чай и куришь пахнущие лопухом папиросы. Выясняется, что все — и больница, и похороны — всего лишь чрезвычайно хитрая комбинация, затеянная для того, чтобы ты мог избежать столкновения с самым главным своим врагом. С началом всей лени, тупости, себялюбия — дьяволом — ты должен был сразиться и победить. И для этого притвориться мертвым. А эти идиоты, когда осматривали тебя, не проверили самого главного — того, что и отличает живого от мертвого. Того, что главнее и пульса, и запотевшего зеркальца, и даже позеленения в паху.

А я, дурак, все хочу доказать, что этого не может быть, что я не могу не верить своим глазам. И это я, я, ты только представь себе, хочу убедить свою мать и твою жену в том, что ты все-таки умер. Ну, не тупое ли я животное после этого? И в это самое время я слышу твой голос, едва различимый. Ты распинаешь мать за то, что она до сих пор не нашла того серебряного подстаканника. А теперь объясни мне: кто еще, как не ты, может так распинать мою мать и твою жену? Там, в твоем кабинете, воздух напоен отцовской гордостью. Уж не знаю, чем я ее заслужил. Я не вижу тебя, но вера в то, что ты сидишь в соседней комнате, гораздо сильнее и убедительней, чем если бы я убедился во всем воочию. Я слышу ту мелодию, которую ты играл мне на гармони „Беларусь“, с корпусом под зеленый малахит. „Гони куру со двора“ — так она называлась. Эта музыка все играет.

Помнишь, ты загадывал загадку: „Сын моего отца, но не мой брат“? И я все никак не мог ответить. „Так ведь это и есть я“.

Я хочу тебе сказать, но не знаю, могу ли теперь. Когда нужно было любить тебя, я не любил, а теперь мне любить — некого. Но где-то во мне растет уже неистребимая уверенность — через миллионы лет, в конце всех времен мы пойдем с тобой на рыбалку, которую ты так сдержанно, так тихо-созерцательно любил и которую нельзя любить иначе. Мы пойдем с тобой вдоль берега, по извилистой, внезапно ныряющей вниз дороге, и под ноги нам будут попадаться сплетенные, вросшие в землю древесные корни. Мы пойдем вдоль камышовых зарослей, и жаркое, красное, низкое солнце, встающее над рекой, одинаково припечет наши крепкие спины сквозь промасленные спецовки».

10. «Ушла». 200… год

Он ввалился в номер и обнаружил, что кровать заправлена и застелена, как в казарме, с усердием отличника боевой и политической подготовки. «Вот и Нина ушла», — сказал он себе с таким же слабым оживлением, как если бы наблюдал за ловлей мух в осенний полдень. Какое-то время он безбожно тупил, а потом, наконец спохватившись… нет, не хлопнул себя ладонью по лбу, потому что этот отработанный жест сейчас не показался ему достаточным… Скорее сейчас ему полагалось поставить абсолютный мировой рекорд по степени приближения собственных зубов к своему же недосягаемому для укусов локтю.

Он рванулся, как лось сквозь лесную чащу… так куда же она подевалась, но куда бы ни подевалась, от Камлаева ушла достаточно далеко. Было утро уже, и с местного игрушечного вокзала уже отправлялись до Цюриха скоростные поезда, и Камлаев уже вылетал на райскую лужайку и, оступаясь, падая, бежал к гаражу за машиной. И вот уже (оставь надежду всяк сюда стучащий) колотил в гармошечный железный занавес, как самый безмозглый грешник, упрямо не желающий признать, что райские врата закрыты для него.

Железный гармошечный занавес вверх не пополз, но появился откуда-то сбоку недремлющий лощеный служитель, спросил, что угодно… тяжела ты привычка с любимыми не расставаться держать любимых за матку убитую тобой за серую запавшую пизду планеты за мертвую землю не родящую ничего тем сильнее за посыпаемые пеплом хватаешься чем больше ты любимых в землю вбил ага с той шубкой меховою в которой ты была в ту ночь герру с хером угодно машину и он готов самолично усесться за руль нет он нормально супергуд за содержание промилле не стоит волноваться и наше сердце пламенный мотор нежности последыш нелепости приемыш мы теряем его как когда-то потеряли всех кого так и не выросли не доросли любить лишь питаясь беззубо их кровной любовью.

Срывается, провизжав резиной по асфальту и вписавшись в ворота, «Гольф», летит по совершенно пустому автобану, и вот уже плавными рывками приближается игрушечный, пряничный Бад Рагац; под колесами шелестяще прокатывается булыжная мостовая, за поворотом — вокзал, и Камлаев, тормознув, вонзается передком в тяжелый зад чьего-то представительского «Мерседеса», и рассыпается алой пылью задняя фара.

Он толкает дверь и вываливается наружу. Идет вдоль перрона, заглядывает в окна — глазу не за что уцепиться, скамейки пусты, никто никого не ждет. Лишь служители недоуменно взирают на него круглыми, как пятаки, глазами. Камлаев поворачивает и бежит назад, в город. Спотыкается и падает — коленями на мостовую. И ему становятся понятными простые вещи, которых он раньше не понимал. Прежде чем он встает, ему становятся понятными простые вещи. Ну, например, это странное выражение в Нинином лице, когда он тянул ее за собой и осторожно укладывал на престарелый диван или когда она наваливалась сверху и облокачивалась ему на грудь. Облокачивалась и смотрела — долго, пристально, неотрывно, с каким-то выжидательным лукавством, и смысл был такой, что ждала она чего-то бесподобно чудесного, чего не было с ними во все прежние разы (ни там, в Старом Крыму, на разложенной хозяйской тахте, на которой они спали в первый и последний раз в жизни), чего-то такого, чего прежде они не сумели совершить, но на этот-то раз обязаны, непременно должны — точно. Чего прежде им еще не удавалось, чего прежде за торопливостью, за вороватой поспешностью им в постели было не дано (ни той ночью, рождественской, когда во всем доме отключили отопление — в котельной прорвало трубу — и пришлось накрутить до упора все четыре газовые горелки в плите, потому что за окнами мороз стоял нешуточный. Той рождественской ночью, когда возвратились домой, обнаружив, что все комнаты безнадежно выстужены, и ей пришлось скакнуть под одеяло в толстой вязаной кофте и колючих шерстяных носках. Той ночью, когда прижимались друг к другу ногами и горячими втянутыми животами и когда Камлаев, навалив дубленку поверх двух толстых одеял, сказал, что наконец-то понял смысл библейских слов: где сгинет, замерзнет один, там двое отогреются и спасутся.

Ему стали понятны простые вещи, которых он раньше не понимал. Как изменялось Нинино лицо с течением времени, и на смену прежнему нетерпеливому предвкушению приходила удрученность и вместе с тем какая-то обозленная решимость: нет, я заставлю нашу упрямую, порожнюю любовь разродиться новой, зреющей под сердцем жизнью, и это придет, наступит, невзирая ни на что, несмотря на то, что уже столько времени нет понятных каждой женщине знаков.

Ему стали понятны многие простые вещи. И то, как она держала, не отпускала его, захватив ногами, и то, как хотела втянуть, вцеловать, погрузить в себя, до самой глубины, до матки. Тем вечером в Стокгольме, когда королевский оркестр исполнял камлаевскую «Эсхатофонию», в антракте Камлаева с Ниной представили королю — большелобому долговязому альбиносу с признаками вырождения на длинном лице. «Неприятно пораженный» несносным кривлянием камлаевского сочинения, Его Величество приветствовал «мэтра» с чрезвычайной сухостью, а вот взглянув на Нину, оживился, как оживляется завзятый лошадник при виде чистокровного ахалтекинца. И Нина обещала королю, что во второй части концерта станет полегче: на смену камлаевским богохульствам придет понятный пафос из бетховенского «Обнимитесь, миллионы!». Ей казалось, что она выглядит нелепо в великосветской экипировке — в бриллиантовом ошейнике, в переливчатом черном платье, на высоких каблуках, которых она не терпела, — и с какой же нетерпеливой радостью она от всего этого освободилась, как только представилась возможность. И вот, бросив искристую сумочку здесь, туфли там, положив арендованное ожерелье на подзеркальную полку, не преминув пожаловаться — «как же там было холодно, и кто только придумал эти голые спины?», — она с таким же нетерпением занялась и камлаевским облачением: очень тесным концертным уродом с ложными брючинами, накрахмаленным панцирем белоснежной манишки, неподатливой бабочкой, что никак не желала расстегиваться и лишь глубже впивалась в шею. «А вот ты-то хорош — ничего не скажешь, а какой у тебя затылок, затылок настоящего английского лорда. Да и вообще тебя как будто кроили для фрака. Кто бы мог подумать, что мы будем разговаривать о музыке с королевскими особами… Как я выглядела? Только честно». — «Если честно, просто ужасно. Я даже пожалел, что взял тебя с собой. Надо было подыскать что-то более подходящее. Арендовать супругу попородистей. Ту, что лучше подходит к моему аристократическому затылку». — «А я, значит, с рылом да в калашный ряд? Ах ты, старый, щипаный индюк-аристократ!.. Не иначе себе баронессу вздумал завести. И это после того, как мы с тобой вместе сквозь огонь, и воду, и медные трубы…» — «Нет, ну, нужно смотреть правде в глаза…» — отвечал он, схваченный обеими руками за горло… Да, и тогда, тем вечером в Стокгольме лицо ее, попеременно освещаемое то изумрудным, то сапфировым миганием уличных реклам, вдруг сжалось от какой-то мрачной решимости, а в близоруких глазах появилось усильное выспрашивание, обращенное неведомо к кому.