Джейн Эйр - Шарлотта Бронте

– Как? Вы уже встали? – заметила она. – Так вам, значит, лучше? Если хотите, садитесь в мое кресло возле очага.

Ханна указала на качалку; я села в нее. Она продолжала хлопотать, то и дело поглядывая на меня уголком глаза. Вынув хлебы из печи и повернувшись ко мне, она вдруг спросила меня в упор:

– А вам приходилось просить милостыню до того, как вы пришли к нам?

На миг во мне вспыхнуло негодование; но, вспомнив, что мне не за что обижаться и что я в самом деле явилась сюда как нищая, я ответила спокойно и твердо:

– Вы ошибаетесь, принимая меня за попрошайку. Я не нищая; не больше, чем вы и ваши молодые хозяйки.

Помолчав, она сказала:

– Этого я никак в толк не возьму, – ведь у вас нет ни дома, ни денег?

– Отсутствие дома или денег еще не означает нищенства в вашем смысле слова.

– Вы из ученых? – спросила она вслед за этим.

– Да.

– Но вы никогда не были в пансионе?

– Я была в пансионе восемь лет.

Она широко раскрыла глаза.

– Так почему же вы не можете заработать себе на хлеб?

– Я зарабатывала и, надеюсь, опять буду зарабатывать. Что вы собираетесь делать с этим крыжовником? – спросила я, когда она принесла корзину с ягодами.

– Положу в пироги.

– Дайте мне, я почищу.

– Нет, я не позволю вам ничего делать.

– Но я должна же что-нибудь делать; дайте.

Ханна согласилась и даже принесла чистое полотенце, чтобы прикрыть мое платье.

– Не то испачкаетесь, – пояснила она. – Вы не привыкли к грязной работе, я вижу это по вашим рукам. Может быть, вы были портнихой?

– Нет, вы ошибаетесь. Да и не все ли равно, чем я была, пусть вас это не беспокоит. Скажите лучше, как называется эта усадьба?

– Одни называют ее Марш-Энд, другие – Мурхауз.

– А джентльмена, который здесь живет, зовут мистер Сент-Джон?

– Нет, он не живет здесь; он только гостит у нас. А живет он в своем приходе в Мортоне.

– Это деревушка в нескольких милях отсюда?

– Ну да.

– Кто же он?

– Он пастор.

Я вспомнила ответ старой экономки из церковного дома, когда я выразила желание повидать священника.

– Так, значит, это дом его отца?

– Ну да; старый мистер Риверс жил здесь, и его отец, и дед, и прадед.

– Значит, имя этого джентльмена – мистер Сент-Джон Риверс?

– Сент-Джон – это его имя, а Риверс фамилия.

– А его сестер зовут Диана и Мери Риверс?

– Да.

– Их отец умер?

– Умер три недели назад от удара.

– Матери у них нет?

– Хозяйка умерла ровно год назад.

– Вы долго прожили в этой семье?

– Я живу здесь тридцать лет. Всех троих вынянчила.

– Значит, вы честная и преданная служанка. Я отдаю вам должное, хотя вы и были невежливы, что назвали меня нищенкой…

Она снова с изумлением посмотрела на меня.

– Видно, я, – сказала она, – здорово ошиблась на ваш счет; но тут шляется столько всякого жулья, что вы должны простить меня.

– …и хотя вы, – продолжала я строго, – собрались прогнать меня в такую ночь, когда и собаку не выгонишь.

– Ну да, это было нехорошо; но что поделаешь! Я больше думала о детях, чем о себе. Бедняжки! Некому о них позаботиться, кроме меня. Волей-неволей будешь сердитой.

Я несколько минут хранила строгое молчание.

– Не осуждайте меня очень, – снова заговорила она.

– Нет, я все-таки буду осуждать вас, – сказала я, – и скажу вам почему. Не столько за то, что вы отказали мне в приюте и сочли обманщицей, а за ваш упрек, что у меня нет ни денег, ни дома. А между тем некоторые из самых лучших людей на свете были так же бедны, как я; и, как христианка, вы не должны считать бедность преступлением.

– И правда, не должна бы, – сказала она, – мистер Сент-Джон говорит то же самое. Неправа я была; и теперь я вижу, что вы совсем не такая, как мне показалось сначала. Вы очень милая и вполне приличная барышня.

– Пусть будет так. Я вас прощаю. Дайте вашу руку.

Она вложила свою белую от муки, мозолистую руку в мою; еще более приветливая улыбка озарила ее грубое лицо, и с этой минуты мы стали друзьями.

Старушка, видимо, любила поговорить. Пока я чистила ягоды, Ханна разделывала тесто для пирогов и рассказывала мне различные подробности о своих покойных хозяине и хозяйке и о «детях» – так она называла молодых девушек и их брата.

Старый мистер Риверс, рассказывала она, был человек довольно простой, но это не мешало ему быть джентльменом, и притом из очень старинного рода. Марш-Энд принадлежал Риверсам с того самого дня, как был построен добрых двести лет тому назад; правда, с виду это небольшой и скромный дом – не сравнить его с хоромами мистера Оливера в Мортон-Вейле. Но она еще помнит отца, Билла Оливера, – тот был всего-навсего рабочим на игольной фабрике, а Риверсы – дворяне еще со времен всех этих Генрихов, в этом может убедиться всякий, кто заглянет в книгу метрических записей, что хранится в мортонской церкви. Правда, старый джентльмен был человек простой, как все здешние. Он был страстный охотник и хороший хозяин, и все в таком роде. Ну, а хозяйка, та была совсем другая. Очень читать любила и вечно что-то изучала; и детки пошли в нее. Таких, как они, нет в здешнем краю, да и никогда и не было; полюбили они учение, все трое, чуть не с того самого дня, как говорить начали; и всегда они были особенные, не другим чета. Мистер Сент-Джон, как подрос, поступил в колледж, а потом сделался пастором; а девочки, как только окончили школу, решили пойти в гувернантки. Они говорили, что их отец потерял много денег из-за одного человека, которому доверился, а тот взял да и обанкротился; и так как отец теперь недостаточно богат, чтобы дать за ними приданое, они должны сами о себе позаботиться. Сестры почти не живут дома и приехали только на короткое время, по случаю смерти мистера Риверса; но они так любят Марш-Энд, и Мортон, и вересковые пустоши, и наши горы! Обе барышни побывали в Лондоне и еще во многих больших городах; но они всегда говорят, что дома лучше всего. А как они дружны между собой! Никогда не поспорят, не поссорятся! Уж другой такой дружной семьи, вероятно, и на свете нет.

Покончив с чисткой крыжовника, я спросила, где сейчас обе девушки и их брат.

– Пошли гулять в Мортон, но они вернутся через полчаса, к чаю.

Они действительно вскоре вернулись и вошли через кухню. Мистер Сент-Джон, увидев меня, молча поклонился и прошел мимо, но обе девушки остановились. Мери в немногих словах ласково и спокойно выразила свое удовольствие, что я уже совсем поправилась и встала с постели; Диана взяла меня за руку и покачала головой.

– Надо было подождать, пока я вам позволю спуститься вниз, – сказала она. – Вы все еще очень бледны и худы. Бедное дитя! Бедная девочка.

Голос Дианы звучал для меня как воркование голубки. Взгляд ее глаз мне было радостно встречать. Ее лицо казалось мне прелестным. Лицо Мери было таким же одухотворенным, ее черты так же привлекательны; но она была более замкнута и держалась, несмотря на мягкость, несколько отчужденно. Во взгляде и в речах Дианы была известная властность; по всему было видно, что это волевая натура. Мне всегда доставляло удовольствие уступать власти – если эта власть была разумной – и подчиняться твердой воле тогда, когда мне позволяли совесть и собственное достоинство.

– А что вы тут делаете? – продолжала она. – Вам здесь не место. Мы с Мери сидим иногда на кухне, потому что дома хотим пользоваться полной свободой и даже позволяем себе некоторые вольности, но вы – наша гостья, и ваше место в гостиной.

– Мне и здесь хорошо.

– Здесь возится Ханна, и вы перепачкаетесь в муке.

– К тому же в кухне для вас слишком жарко, – вставила Мери.

– Конечно, – прибавила сестра. – Идемте, извольте слушаться! – Не выпуская моей руки, она заставила меня встать и повела в соседнюю комнату.

– Посидите здесь, – сказала она, усаживая меня на диван, – пока мы снимем пальто и приготовим чай. Это тоже привилегия, которой мы пользуемся в нашем уединенном домике среди болот; мы сами обслуживаем себя, когда нам захочется или когда Ханна занята – печет, варит пиво, стирает или гладит.

Она закрыла дверь и оставила меня наедине с мистером Сент-Джоном, сидевшим напротив с книгой или газетой в руках. Я сначала оглядела гостиную, затем ее хозяина.

Это была сравнительно небольшая комната, очень просто обставленная, но уютная благодаря царившим в ней чистоте и порядку. Старомодные кресла блестели, а ореховый стол сверкал как зеркало. Несколько поблекших портретов, изображавших мужчин и женщин былых времен, украшали оклеенные обоями стены; в шкафах со стеклянными дверцами виднелись книги и старинный фарфор. В комнате не было никаких излишних украшений, никакой современной мебели, кроме двух рабочих столиков и стоявшего у стены дамского секретера из розового дерева; мебель, ковер и занавески казались очень подержанными, но хорошо сохранились.