Эшворт - Шарлотта Бронте

Шарлотта Бронте

ЭШВОРТ

Глава I

Долгая праздность моего пера, ранее часто пускавшегося в ход, вселяет в меня ощущение, что стиль мой несколько утратил легкость. Не могу я и мыслить столь упорядоченно, как прежде. Я хотел бы также пожаловаться на ослабевшее воображение, ибо теперь я не в состоянии, как раньше, узреть умственным взором картину во всей ее яркости. Желание вернуть утраченные способности побуждает меня снова попытать силы в нелегком труде сочинительства. А кроме того, существует некое предание, подробности которого мне известны со слов разных людей и которое мне хотелось бы вместить в рамки того, что называется повестью, дабы имена и события не выветрились окончательно из моей памяти. Я услышал рассказы об интригующих меня происшествиях давно, но доходили они до моего слуха постепенно. Эти события и персонажи, о которых я поведу речь, стали уже предметом многих легендарных историй, которые рассказывают друг другу у веселого огня домашних очагов.

Несколько лет назад в нашей сельской местности пользовался большой известностью мистер Эшворт, однако в йоркширском округе Вест-Райдинг, где главным образом протекала его коммерческая деятельность, история его личной жизни остается тайной за семью печатями и поныне. Дело в том, что родом он из Южной Англии, и в одном из тамошних графств, кажется в Хэмпшире, он был известен как глава видного семейства и владелец большого имения. Его унаследованный от предков особняк, как я слышал, являл собой живописное зрелище: большой, старинный, где была не одна овеянная романтикой комната, обитая темными дубовыми панелями. Дом облагораживали картинная галерея и величественная церковь. Любой, кто пожелает предпринять поездку в Хэмпшир, еще сможет увидеть сей дом, хотя он находится в отдалении от городов и проезжих дорог и надежно укрыт от любопытных взглядов густой листвой великолепного парка.

Александр Эшворт, эсквайр, о котором я веду речь, был сыном джентльмена не слишком приятного нрава. Все соседи, и высокородные, и низкого звания, богатые и бедные, не любили его до крайности. Местные аристократы ненавидели Эшворта-отца за чрезвычайное высокомерие, явную склонность к радикализму в политических взглядах и диссидентство в религии, потому что он хотя и посещал церковь, но был заядлым унитарием. Что касается людей скромного происхождения, то ведь суровый мировой судья и скупой землевладелец вряд ли мог пользоваться у них большой любовью. И, однако, мистер Эшворт-старший был человеком умным и влиятельным. Он всегда был способен, в случае местных выборов, оказать значительную помощь той стороне, которой намеревался покровительствовать.

Воинствующие политики и люди, которых яростно ненавидят чужие, нередко пользуются большой любовью в собственных семьях. Мне известны среди них добрые мужья и нежные отцы, почему создается впечатление, что сердечное тепло, которое они так скудно отмеряют посторонним, они с тем большей щедростью и приятными последствиями изливают на собственных чад и домочадцев, хотя, наверное, можно утверждать, что в такой ограниченной узкими рамками благожелательности есть определенная толика эгоизма. Однако как раз на этот счет мистер Эшворт не заслуживал ни малейшего упрека. Он был холодным и грубым мужем и невероятно, неестественно раздражительным, черствым отцом. Мне никогда не доводилось слышать, что он имел сколько-нибудь веские основания быть недовольным женой. Она происходила из родовитой ирландской семьи и была женщиной отменного нрава, добросердечной и любящей. Однако, веселая и независимая в юности, попав в подневольное положение после замужества, она стала воплощением сугубой серьезности, граничащей с меланхолией.

Угнетали ее главным образом постоянные стычки единственного сына Александра с его отцом. Больше детей у нее не было, и, следовательно, она очень много забот и внимания отдавала мальчику, будучи к нему гораздо снисходительнее, чем следует. Возможно, и без этой потачки он вырос бы себялюбивым, властным и мятежным юнцом, но при подобном отношении матери он таковым и стал, и между желчным отцом и своевольным сыном шла постоянная война. От их междоусобицы дом полыхал огнем с утра до вечера.

Но вот мистеру Эшворту пришла в голову мысль послать сына учиться — не для того, чтобы он получил достойное образование, но чтобы тот не попадался ему на глаза. Поэтому сына отправили в Итон, где он оставался до тех пор, пока не пришло время поступать в университет, и Александр вернулся домой из Оксфорда уже бакалавром.

К тому времени он, говорят, превратился в поразительно красивого молодого человека, очень высокого, distingue.[1] Все считали его блестяще образованным, и справедливость этого предположения подтверждалась многими университетскими лаврами, увенчавшими его успехи.

Вернувшись в Эшворт-Холл, он произвел огромное впечатление на обитателей графства Хэмпшир. Все восхищались им, и особенно дамы. Однако, чрезвычайно привлекательный внешне, душой он был совсем нехорош, и о его поведении рассказывали немало фривольных историй, которые у меня нет ни малейшего желания запечатлевать. Однако в этих историях упоминаются вкупе с его именем некие другие имена, о которых говорили вполголоса. Я помню два: Гарриэт и Августа. История первой — печальна, второй — мятежна. С обеими женщинами Александра связывали романтические отношения, имевшие последствием Грех и его неразлучную спутницу — Скорбь. Обе леди, однако, уже скончались, и родственники их вряд ли поблагодарили бы меня за извлечение на свет божий тайн, которым лучше покоиться в погребальных урнах.

Некоторое время молодой Эшворт вел совершенно праздную жизнь. Наконец его отцу надоело лицезреть сына в Холле, и после бурных сцен, когда обе стороны, Тирания и Мятеж, осыпали друг друга оскорблениями, отец отослал сына в Лондон, приказав изучить какое-нибудь дело, так как он более не желает содержать распутного бездельника с порочными наклонностями.

«Распутный бездельник с порочными наклонностями», приехав в столицу, продолжал вести себя так, словно пытался оправдать эпитеты, коими наградила его отеческая нежность.

Когда Александр исчез в водовороте лондонской жизни, он и его поступки в окрестностях Эшворт-Холла были позабыты. Однако, полагаю, и там еще живы люди, у которых имя молодого Эшворта вызывает странные и до сих пор беспокоящие воспоминания.

Разумеется, разные люди и вспоминают по-разному, в соответствии с тем, в какой период времени они знали Эшворта, потому что ему доставляло удовольствие проявлять различные стороны своего многосложного характера. Представление о нем определялось также складом ума и неодинаковыми способностями понимать и анализировать его личность. Некоторым он казался очень скверным молодым человеком, слишком преданным пороку сластолюбия, чтобы уметь ценить что-нибудь достойное или стремиться к чему-то возвышенному. Для других он был эксцентричным и необузданным юнцом, чьи поступки представлялись странными и совершенно непонятными. Иногда он производил впечатление натуры сверходаренной, подчиняющейся только велениям таланта, а иногда — человека с неизлечимо поврежденным умом. Однако были и такие, кто не согласился бы ни с одним из вышеприведенных мнений и хранил о нем совсем другие воспоминания. Таких наблюдательных людей было меньшинство. Я слышал только о двоих, и эти двое, видимо, сотворили из него себе кумира и, как прочие поклонники ложных богов, наградили свое божество таким лучезарным ореолом, что он казался плодом пылкого воображения, нежели природным светом, излучаемым сосудом скудельным.

Жизнь лондонского общества мало мне знакома, и я могу повторить лишь с чужих слов, что Александр Эшворт был принят в нем. Можно ли это общество назвать великосветским, не знаю, но по тому, что мне известно, круги, в которые он стал вхож, отличались великолепием, свойственным привычной жизни аристократии, если не высоте ее положения и пышности титулов.

Здесь, по-видимому, мистер Эшворт был светозарной планетой, по орбите которой вращалось немалое число спутников. Достоинства и способности молодого человека были разнообразны, а некоторые просто ослепительны или, вернее сказать, производили такое впечатление. Однако с подобными достоинствами весьма часто бывают связаны преступные наклонности. Пиши я роман, я бы не воздержался от подобных умозаключений. Я бы избрал на роль негодяя нового сэра Харгрива Поллексфена,[2] а героем сделал бы своего собственного сэра Чарльза Грандисона, и первого наделил бы отрицательными свойствами и плачевной судьбой, а второго одарил бы всевозможными совершенствами и такими добродетелями, перед которыми невозможно устоять. Однако ныне я повествую о событиях, имевших место в действительности, и, будучи точным хроникером, должен обо всем рассказывать так, как об этом поведали мне.