Твари Господни - Макс Мах

2

Первое, что он увидел, когда открыл глаза, была спина Рэйчел. Она сидела, скрестив ноги, в изножии кровати и смотрела телевизор с выключенным звуком. Женщина курила, и над ее левым плечом в голубоватом мерцающем от смены кадров свете проплывали по временам прозрачные, как тающий под солнцем туман, завитки табачного дыма. Минуту Кайданов лежал неподвижно и, затаив дыхание, смотрел на нее, любуясь мягким очерком шеи и плеч, белизной гладкой матовой кожи, светившейся в полумгле спальни не хуже электронной трубки телевизора, волнующей грацией с которой узость талии сменялась плавным размахом бедер.

В этот момент он еще балансировал между сном и явью, между делом и нежностью. Он смотрел на Рэйчел, чья красота совершенно изменилась за два прошедших дня – и не только в его глазах, но и физически – и в то же время все еще пребывал под впечатлением только что состоявшегося разговора. Встреча с Некто и сама по себе была событием из ряда вон выходящим, ведь он уже давным-давно превратился для Кайданова в образ невозвратного прошлого. Но дело было не только в этом. Неожиданное воскрешение Виктора намекало на существование таких тайн и такой магии, о существовании которых Кайданов даже не подозревал. Впрочем, за весь не такой уж короткий разговор, Некто – в своей излюбленной манере – почти ничего, прямо не касавшегося собеседника, так и не рассказал. И все-таки кое-что помимо самого факта своей новой реинкарнации и обещания прийти – может быть – на встречу, назначенную два дня назад Лисе (одиннадцатого, в восемь вечера в Берлине, у входа в отель "Кемпински"), Некто Кайданову сообщил. Лиса скорее всего жива, но ни Рапозы, ни той "блонды" из мюнхенской пивной, которая так удивила Германа, увидеть, скорее всего, никому больше не удастся. Что это могло означать, Кайданов догадывался, хотя и полагал – во всяком случае, до сегодняшнего дня – что "обернутся" два раза подряд в течение такого короткого промежутка времени практически невозможно. Однако додумать эту мысль до конца он так и не смог, потому что в этот момент баланс нарушился, и Кайданов потерял равновесие, и как тут же выяснилось, не он один.

– Моя задница тоже покраснела или мне это только кажется? – внезапно спросила Рэйчел, и, мысленно усмехнувшись, Кайданов с облегчением выпустил из легких застоявшийся воздух.

– Не волнуйся, дорогая, – сказал он, перекатываясь к ней и обнимая так, что его ладони сомкнулись на ее животе. – Твоя спина, Викки, и твой зад, – его правая рука скользнула назад, коснувшись предмета разговора. – Безупречно белы, как и подобает истинно арийской девушке. Впрочем, у нас проблемы с невинностью, но думаю святой Розенберг нас простит.

– В каких войсках служил твой папа? – спросила Рэйчел, откидываясь назад и прижимаясь спиной к его груди.

Возможность прослушки существовала всегда, и ничего лишнего говорить было нельзя даже тогда, когда кровь отливала от головы туда… куда она отливает, когда начинает закипать от нежности и страсти.

– Мой папа, милая, – он говорил прямо через упавшие ему на лицо волосы Рэйчел, от запаха которых (горького и сладкого одновременно) начинала кружиться голова. – Был тогда еще сопляком и не успел даже в гитлерюгент.

"Черт! Понесло же меня… " – но реплику следовало завершить раньше, чем мысли напрочь покинут его несчастную голову.

– Дедушка, правда, служил в вермахте, – сказал он с той неповторимой интонацией презрения, в котором легко можно было уловить нотки гордости, с которой говорили о немецком прошлом представители их круга. – Но он был всего лишь ремонтником в танковой дивизии. Впрочем, – он провел левой рукой по ее согнутой ноге и услышал едва различимое "ох", сорвавшееся с прекрасных губ Рэйчел. – Мой двоюродный дед, не помню точно, как звали этого ублюдка, был настоящим эсэсманом, и его повесили югославские, кажется, партизаны. – "Вот же тему надыбал!" – Честно говоря, – еще движение, и еще одно тихое "ох", от которого у Кайданова, что называется, шерсть на загривке дыбом встала. – Я не опечален. Самому думать надо было.

Вполне возможно, одним из партизанов, которые повесили – и надо полагать, отнюдь не сразу – двоюродного деда человека, по чьим документам жил теперь Кайданов, был его собственный дядя, родной брат покойного отца. Петр Кайданов в сорок первом был уже командиром роты и имел орден красной звезды за финскую войну. Во всяком случае, на чудом уцелевшей у деда с бабкой фотографии того времени Петр носил и орден, и одинокую шпалу в петлицах. В плен капитан Кайданов попал в Уманском котле. Чудом выжил в Зеленой Браме – он был настоящим кержаком, неимоверно крепким и выносливым мужиком – попал в Германию, вернее, в Австрию, бежал, и, пройдя в одиночку сквозь зимние горы в Северную Италию, оттуда уже добрался до Хорватии, где его самого чуть не повесили местные фашисты – усташи или четники, Кайданов не помнил – а затем оказался уже в Сербии, где и примкнул к партизанам Тито. За это его позже и посадили. Правда, не в сорок пятом, когда он довольно легко прошел проверку в фильтрационном лагере, а в пятьдесят первом, когда рассказал "приятелям" под водочку о своем личном знакомстве с "кровавым карликом" Моше Пьяде.[54] Вышел Петр из лагеря только в пятьдесят шестом, и Кайданов, родившийся в сорок шестом – "на радостях" – хорошо запомнил это возвращение.

Но ни о чем таком Кайданов, разумеется, уже не думал. Он провел пальцами левой руки по ее животу (Ох… милый, еще немного и я сломаю кайф нам обоим: щекот… Ох!) и поднял выше. Левая грудь Рэйчел уютно поместилась в его ладони (Это дискриминация по политичес… О!) – "Никакой дискриминации, милая, никакой!" – но его правя рука сама собой не пошла вверх, а, скользнув по бедру, вернулась на живот, но только значительно ниже своего первоначального положения, легко пройдя между скрещенными ногами.

– Майн Гот! – застонала Рэйчел, и Кайданов окончательно забыл обо всем на свете.

3

Стало совсем тихо, угасли, ушли в далекий фон звуки огромного города, и по дороге мимо кладбища не проезжали больше даже редкие машины. Никого. Ночь, тишина, жидкий свет редких фонарей, и полная, набравшая силу луна, огромная, желто-оранжевая, похожая цветом и формой на бронзовый гонг.

"Пора", – Ольга захлопнула дверцу Форда и пошла в сторону ограды, ощущая, как почувствовав ее движение, покидают свои посты невидимые отсюда остальные члены группы.

Было без четверти двенадцать, и ждать больше было нечего.

"Судьба", – она сходу перемахнула через двухметровую ограду и, не останавливаясь, пошла среди могил, безошибочно находя дорогу в разбавленной лунным светом полумгле. Кроки, нарисованные Антоном были безупречны. Впрочем, ничего другого и быть не могло. Солдатское ремесло не забывается.