Исход - Игорь Шенфельд

От всех этих разговоров Аугуст убегал во двор что-нибудь мастерить. Мать огорчалась, но не отступалась. На Новый год она пригласила Регинхен с дочкой в гости, и те приехали с подарками: Регинхен привезла новую рубаху, чуть тесную Аугусту в плечах — наверное, от покойного мужа осталась, а дочка спела песенку "O Tanipaum, o Tanipaum — wi glün sin teina plät-taaa". Мать от умиления прослезилась, и Аугуст тоже очень опечалился: что будет с этой славной, бедной малышкой, без отца и с худой как щепка, изможденной матерью с печальными, коричневыми глазами и большими как лопаты руками, привыкшими к тяжелому труду лет с семи, наверное. И Аугуст подумал в отчаянии: «Жениться на этой Регине, что ли, к чертовой матери, да и закрыть все вопросы и ответы раз и навсегда…». Три пары глаз смотрели на него с надеждой и обожанием, и это была мука страшная. Аугуст решил покатать девочку на тракторе, но она очень испугалась и стала тихо плакать, зажав уши. Тогда он выключил мотор и отнес ее в дом, и она долго еще не могла успокоиться. «Женюсь!», — сказал себе Аугуст, и сбежал из дома по срочным колхозным делам в Семипалатинск, где отсиделся у Абрама, а когда вернулся, гостей уже не было.

Мать ходила с поджатыми губами и несколько дней с сыном не разговаривала, только бормотала себе под нос: «такая хорошая женщина, такой золотой ребенок…». Чтобы успокоить ее, Аугуст сказал ей на свою голову, что будет думать: вопрос нешуточный. Теперь мать каждый второй день спрашивала его: «Ну что — надумал? Писать письмо?». Но Аугуст никак не мог надумать, пока весной, вместе с теплым солнышком не пришла однажды замечательная весть: Регина удачно вышла замуж и переезжает в Экибастуз.

— Теперь одна Эмма осталась! Не хочешь Эмму? Смотри, один бобылять будешь до конца жизни своей, глупая твоя голова! — причитала мать.

— А ты на что? — пытался шутить Аугуст.

— Я-то умру, а ты один останешься…

— Может, я первый помру…

— Не дай Бог, не дай Бог! — пугалась мать, — давай все-таки лучше Эмму в гости пригласим.

— Вот тогда я и помру сразу! — грозился сын. И матери оставалось лишь горевать дальше и проклинать этот грязный трактор, который сделал все-таки, наверное, свое черное дело… Но ведь женятся же другие трактористы? Вот вам и еще одна загадка природы!

Весна пятидесятого была дружной, теплой, ровной, без шараханий назад в зиму, и старики предрекали тучное лето и невиданные урожаи. Так и оказалось впоследствии.

А в конце апреля немцы «Степного» собрались по традиции попеть песен и повздыхать, но на горло их песне наступил бдительный Авдеев: он явился без приглашения и смял всю программу лекцией на политическую тему. Для начала он спросил немцев Поволжья, в курсе ли они, что год назад образована была ЭфЭрГе — Федеративная республика Германия. Немцы молчали: наверное, не знали, а может быть просто мудро не вякали. Точно так же не знали они ничего и про то, что 7-го октября, минувшей осенью образована ГДР — республика для немцев-коммунистов. Авдеев недоверчиво покачал головой и озвучил зачем-то — зачитал из газеты — Указ Президиума Верховного Совета СССР от двенадцатого января пятидесятого года: «О применении смертной казни к изменникам Родины, шпионам и подрывникам-диверсантам». После этого Авдеев ушел, породив атмосферу ужаса, предшествующего концу света. Женщины плакали, мужчины сжимали кулаки и смотрели друг на друга.

— Нас всех расстреляют? — спросил кто-то, — зачем он нам все это зачитал?

Постепенно отошли от шока, стали обсуждать услышанное, появились разные соображения. Было мнение, что Авдеев в глубине души хороший человек и пришел предупредить немцев, чтобы делали ноги. Другие тут же возражали, что это — провокация, для того и задумана, чтобы они сделали ноги, за что их и можно будет расстрелять. Потому что пока что расстреливать не за что. Никто еще не доказал, что они изменники, шпионы и подрывники-диверсанты. «А в сорок первом были доказательства? И где мы?», — спрашивали третьи, и первые со вторыми мрачно молчали: крыть было нечем.

— Все сходится: чтобы снять проблему нашего возвращения и восстановления немреспублики, приказано нас всех уничтожить. Ведь сказал же Сталин: «Нет человека — нет проблем», — выкрикнул Вогау, и все испуганно посмотрели на окна. Кто-то предложил проверить, не окружен ли уже дом красноармейцами. Дом окружен не был.

Затем кто-то обратил всеобщее внимание, что указ-то от 12-го января, а сейчас уже конец апреля, и если бы этот Указ был руководством к действию, то их всех давно бы уже закопали в степных сугробах. Надежда цепляется за соломинку, и вот уже все стали наперебой уговаривать друг друга, что ничего не будет, что иначе от знакомых и родных немцев из других поселений поступали бы уже вести о новых репрессиях, а этого нет ничего; и что Авдеев этот просто бдительный болван, который предположил, что кто-то из немцев «Степного» может переметнуться на сторону ЭфЭрГе, а Авдееву потом неприятностей в райкоме не оберешься — вот и провел Авдеев профилактическую работу.

С этим предположением-надеждой, хотя и в большой тревоге разошлись по домам. Иные стали сушить сухари, срочно штопать носки и вязать новые, некоторые резали поросят и солили мясо. Кто-то вшивал за подкладку пальто бумажные деньги: для дополнительного тепла и на всякий случай.

Мало-помалу, однако, тревога пошла на убыль, тем более что ее забивала работа. Травы перли в рост и не выгорали, дожди наполняли ее соками, было ясно, что скоту следующей зимой голодать не придется: нужно было только собрать все и сохранить. Чуя добрые времена, рекордно плодились овцы, прибавляли в весе бычки и поросята росли как на дрожжах. В колхоз приехал новый агроном Гаврилин, который постоянно ходил с брошюркой подмышкой под названием: «Научные основы консервирования зеленых кормов», через слово произносил звук «силос», и все свои производственные и человеческие силы отдавал строительству силосной башни — «кормовой бомбе двадцатого века». Его так и прозвали в селе — «Силос Гаврилыч», и он все время требовал еще травы, как умирающий негр — воды в пустыне. Все в поселке были поставлены «под ружье», чтобы обеспечить Силос Гаврилычу достаточное количество травы для набивания под крышу новой силосной колонны — этой воистину эйфелевой башни «Степного».

Колхоз разжился еще одним трактором, который вечно ломался, и еще одним грузовичком — тоже в пух и прах списанной в городе полуторкой, и пытался изо всех сил обойтись без МТС, на которую нельзя было положиться: пахать они приезжали, когда картошка всходила на огородах, а косить — под первый снег. Не потому, что зловредные были — их самих сажали за это и только что не расстреливали на месте —, а потому что «степь большая, а мы — одни». «Трудности роста» — называлось все это вместе.

В какой-то мере эти трудности роста предопределили и личную судьбу Аугуста Бауэра летом 1950 года. Знал бы он наперед, чем закончится для него приезд на село Силос Гаврилыча, вез бы его из города под красным флагом при горящих фарах!

Ввиду тотального аврала на кормовом фронте, не было у Аугуста больше ни дня, ни ночи для себя: все для техники. Днем он ездил, ночью ремонтировался. И вот однажды в дневную смену занесло его на дальние, южные границы колхоза, где отчаянный десант из женщин, стариков и школьников валил ковыли и прочую зелень для Силос Гаврилыча. У Аугуста задача была простая — вывезти весь этот витамин до последней былинки. В пестроте народной мелькала и Ульяна Ивановна со своими школьниками; Пятнадцатимесячный Спартачок тоже был при ней: сидел под телегой, в тени, шуршал травой и время от времени голосил, чтобы убедиться, что он не один на свете; потом снова неуклюже ловил жуков, муравьев и комаров и пробовал все эти запасы природы на зубок. Ульяна металась между школьниками и телегой, вынимала жуков изо рта Спартака, давала ему молока из бутылки и снова убегала на трудовые подвиги. В какой-то момент Ульяна обнаружила, что Спартак очень горячий и квелый. Видно переел жуков, или продуло ветром под телегой. Ульяна испугалась: нужно ехать в поселок, к фельдшеру. И тут как раз появился Аугуст на грузовичке. Машину загрузили травой, школьников переподчинили Кусачке, Ульяна забралась со Спартачком в кабину, и они покатили к «Степному». Ребенок был красный и спал на руках Ульяны, тяжело дыша. Ехали молча. До поселка оставалось еще километров пять, когда в моторе глухо стукнуло, и он заглох. Аугуст остановился, поднял капот, попытался провернуть коленвал заводной ручкой, все понял, захлопнул крышку и объявил:

— Все, «братская рука».

— Это что такое?

— Поршень оторвался и заклинил. Дальше — пешком.

Ульяна взяла ребенка на руки и пошла вперед. Ей было тяжело: распластанный сном и болезнью Спартак все время соскальзывал. Аугуст догнал Ульяну и молча взял мальчика к себе на руки. Ульяна уступила не возражая. Пошагали по пустой летней дороге, над которой висели жаворонки под солнцем, высматривая стрекочущую живность в степи. Говорить не хотелось, но и молчать было странно.