Исход - Игорь Шенфельд

Лето сорок девятого было жарким, дожди то собирались над дальними горами, то снова раздумывали трудиться и растворялись без следа. Тут и там горела степь, нанося урон овцеводству. Отчего она загоралась — непонятно. Серпушонок утверждал — от саранчи, или от кузнечиков, которые раскаляются докрасна когда стрекочут. В любом случае, у Аугуста было много дополнительной работы — распахивать широкие межевые полосы, чтобы пожары не съели колхозных пастбищ и покосных лугов. Аугуст, можно сказать, жил в поле, порою отсутствуя в «Степном» по неделе и больше: Айдар подвозил ему «горючку» прямо в степь — вместе со сплетнями и новостями деревенской жизни. Это был он, Айдар, который сообщил Аугусту однажды в конце июля, что дочь председателя, Ульяна Ивановна, возвращается и будет принимать школу. Сердце Аугуста захолонуло и закупорило горло, но он сдержался, ничего не стал спрашивать. Да и чего там спрашивать?: возвращается, и пусть себе возвращается; будут вместе с мужем работать, и с Кусачкой впридачу. Втроем. Ему-то, Аугусту, какое дело: ему детей в школу не водить, у него другие заботы… если бы не мать — сбежал бы на Волгу: пусть ловят, пусть двадцать лет дают — лесов он больше не боится. Хоть немножко еще дома пожить… а если дом занят, то хотя бы в сарае; в сарай не пустят — где-нибудь еще: он ведь каждую трещинку знает в том краю, его сама земля приютит… землянку выроет: опыт есть. Так он думал, но мысли, сделав круг, все равно упорно возвращались к сообщению Айдара: Уля приезжает… Или уже приехала? И его тянуло в поселок, и он боялся там появиться. Как он встретится с ней, что он скажет ей? Что она ему скажет? Да ничего она ему не скажет: она ему ничего и не обещала…

А трактор Аугуста все полз и полз по степи, преодолевая один горизонт за другим, и солнце палило и жгло, и мотор ревел, и сам Аугуст, голый до трусов и черный от пыли и загара, похож был на навозного жука, поселившегося внутри этого трактора, этого горячего, вонючего зверя, получившего солнечный удар и блуждающего теперь по степи в поисках своего дома, которого нет нигде и не будет…

Потом Айдар приезжал еще раз, и Аугуст не удержался, спросил его: «Приехала дочь председателя?». И Айдар сказал: «Нет еще».

«Ну и не приедет уже», — сказал сам себе Аугуст, — уже август пошел». Наконец, он вернулся в «Степной», поставил трактор у конторы и отправился домой, делая крюк, чтобы пройти мимо пустыря, где мелкая пацанва любила гонять самодельный мяч. Он угадал: Вася и Паша Рукавишниковы были здесь. Они, конечно же, радостно кинулись навстречу дядьке Августу, наперебой сообщая свои немудреные новости. Наконец прозвучало: «А к нам Улька приезжает. С маленьким дитем! Его Спартаком зовут. Я его научу мечом драться. Я теперь тоже буду дядя называться», — похвастался девятилетний Вася. «И я тоже буду дядя!», — возразил маленький Паша. «Будешь, будешь: тоже мне — дядя сопливый, — недовольно подтолкнул его старший. «Сам сопливый!», — огрызнулся Паша, что было близко к правде, проигнорировал незлую оплеуху брата и сообщил: «А я в школу пойду, в первый класс, а Васька в третий, а Улька будет нас учить, а у меня будут одни пятерки, а у Васьки — одни двойки! Отец его пороть станет! У него и в том году двойки были, ему ремешка уже обещали, но то чужие двойки были, саржальские, а за Улькины отец его точно пороть будет!».

— Ну а еще один дядя — он тоже приедет к вам, правильно? — коварно спросил их Аугуст.

— Это какой еще дядя приедет? — хотел знать маленький Паша.

— Ну, какой-какой: папа Спартака этого самого, племянника вашего…

— А, нет: этот не приедет… Хотя я не знаю, — нахмурился старший Вася и пихнул младшего, который как раз открыл было рот, чтобы что-то добавить, — про этого мы не знаем ничего! — старший явно хитрил чего-то.

Сердце сделало странный кувырок, И Аугуст спросил:

— Ну и когда же она приезжает? Скоро август кончается: школе начинаться пора первого сентября.

— А, скоро приедет: куда нам торопиться, — великодушно махнул рукой старший брат, — школа-то стоит: никуда не сбежит.

Это звучало логично.

Полигон

А потом начался вдруг новый отсчет времени. И не только потому, что приехала Уля. Новый отсчет времени начался с события, которому Август стал не просто живым свидетелем, но может быть даже — самым первым свидетелем из посторонних, неприглашенных, непосвященных. Хотя с Ульяной наступление этой эпохи все же было связано хронологически, а именно тем, что Иван Иванович Рукавишников попросил Аугуста встретить Ульяну с поезда утром двадцать девятого августа. «Такая беда, — понимаешь, — сказал он Аугусту, — мне двадцать девятого в Омске быть надо: собирают руководителей хозяйств на закрытое совещание. Что-то очень важное. Сказали: «неявка разрешается только в мертвом виде». Так что выручай, Август Карлович. Ульяна, она того-этого: немножко расстроеная она приедет, семейные проблемы у нее. Хочу, чтобы приятный ей человек встретил ее; вы же с ней как будто друзья: она к тебе уж очень хорошо относится: «Ах, этот Август, такая тонкая душа…». Ну вот ты и встреть ее, пожалуйста, тонкая душа. А мне сегодня днем еще в Омск выезжать. Ну, встретишь?».

— Встречу, — согласился Аугуст внезапно занемевшим языком, — Послезавтра встречу, да.

— Прими заранее личную мою благодарность.

— Не за что. Встречу.

— Спасибо.

— Не за что. Сам буду рад ее встретить, — Аугуст повернулся и пошагал прочь, не желая выдать себя сложной игрой плохо управляемых лицевых мышц. Кажется, он улыбался, а может быть и кривился, как от зубной боли. Этот день и весь следующий Аугуст прожил в состоянии постоянного нервного напряжения. «Август, тонкая душа!», — пело в нем, но ведь это ничего не значит. Это все равно, что сказать: «Серпушонок, лапушка…». Сказать можно все, а крошка-Спартак на руках Ульяны — это уже вещественное доказательство совсем другого уровня отношений, и на тот счастливый уровень Аугуста не позвали и уже не позовут.

Весь вечер Аугуст чистил свой «дембельский» костюм и гладил его угольным утюгом. Про поручение председателя он матери объяснил, чтобы она не решила, что он рехнулся еще дальше. Мать поджала губы: «Ну и ехал бы в своем русском fufajka, — сказала она, — зачем таким павлином одеваться, как будто собственную невесту встречаешь. Она — чужая жена: не забывай этого, пожалуйста».

— Мне-то что — чья она жена, — огрызнулся Аугуст, — председатель приказал встретить с уважением. Все-таки — директор школы будет…

— Вот бы школьные начальники ее и встречали, — не могла никак успокоиться мать, — ты-то причем тут?

— Говорю же тебе: меня Рукавишников попросил! — вскипел Аугуст. Они с матерью почти поссорились в тот вечер.

На колхозном грузовичке, который он старательно отскоблил накануне в луже у ручья, Аугуст выехал в полседьмого утра в сторону Семипалатинска. Как раз рассвело, и небо было странное: молочно-белое, с комками неподвижных светло-серых облаков; небо напоминало Аугусту сладкое лакомство, которое мать в давние времена иногда готовила детям по большим праздникам. Оно называлось «снежок»: в сладком молочном сиропе плавали сладкие, зефирообразные комочки; дети ревниво считали их друг у друга в тарелках, но их всегда было поровну. От этих воспоминаний у Аугуста перехватило сердце; хотя, может быть, и не от них вовсе…

Дорога была накатанная, мотор гудел ровно: ничто не спасало от панических мыслей о предстоящей встрече. Что ей сказать при встрече? Поздравить? Конечно, поздравить надо. Спросить, почему она одна и когда ее муж приедет? А что: вполне можно спросить — ничего особенного в этом вопросе нет. А вдруг она не захочет отвечать, типа: «не твое, Аугуст, это собачье дело…»? Ну, не захочет, так не захочет: тогда можно извиниться… А можно и не извиняться, подумаешь…

В этот миг что-то произошло с небом, или с машиной, или с ним самим, потому что грузовик стремительно заскользил влево, всем боком, вместе с дорогой… у Аугуста поплыло в голове… нет, это была не дорога с машиной: это небо сорвалось вдруг с места и стремительно помчалось вправо — всей массой своей, с туманом, облаками и заполошными воронами, беспорядочно молотящими крыльями как черными тряпками. Еще через несколько мгновений ослепительной синевой загорелось небо, и в нем, прямо по курсу висело круглое, бледное солнце, но яркий свет падал почему-то не от него, а откуда-то слева, откуда последовал вдруг тугой удар в бок машины, которая на секунду приподнялась всей левой стороной над дорогой и грохнулась снова на четыре колеса, потеряв на секунду управление и вильнув с дороги. Аугуст резко ударил по тормозам и посмотрел влево: на него неслось черное, клубящееся марево, перемешанное из земли и неба, а над ним в бесконечно высокое небо поднималось чудовище: гриб на тонкой, черной ноге, в белой конической юбочке, с белой, круглой, все растущей, протыкающей космос, светящейся головой: это он, этот шар затмевал солнце, и хотя внутреннее свечение его быстро спадало, ослепительная наружная белизна его только набирала силу… Видение закончилось быстро: стена пыльного вихря упала на машину, сотрясая ее и обрезав видимость до «дворников» на ветровом стекле. Пять, десять минут сидел Аугуст неподвижно в загипнотизированной позе и ждал что будет дальше, не в силах осмыслить только что увиденное. Наконец шквал, засыпавший машину пылью и травяной трухой, улетел дальше, постепенно прояснялось, и вот уже снова проявилось небо, и гриб все еще висел в нем, но уже совсем другой на вид: черная ножка почти отмерла, юбочка исчезла, осталось одно раздутое облако, напоминающее уже не шар, но рыхлую, зловещую медузу со свисающими синеватыми соплями…