Канцлер - Нина Соротокина

Принцессе неожиданно понравилась эта мысль. До этого она сидела словно замороженная, только глаза шныряли туда-сюда и все мимо собеседника. А здесь вдруг размякла:

— Напишите, конечно. И все узнаете. На этом и расстались. Теперь предстояло поговорить с Верочкой. Видимо, ей запретили принимать князя в своей комнате, свидание прошло в гостиной. Бледненькая, испуганная, настороженная, она начала говорить в полный голос, но со второй фразы перешла на шепот, это придавало ее словам неожиданную интимность.

— Ах, князь Никита Григорьевич, почему вы не ехали раньше? Она вас так любит.

— Я ее тоже люблю, — так же шепотом сообщил Никита.

Радости Верочки не было предела.

— Если бы она вас слышала! Вы душка, душка! — прокричала и опять сникла. — Самое возмутительное, что Мелитрису никто не ищет. Понимаете? Не могла она уехать в свою Котицу, не известив вас, своего нежного друга.

Никита понимал, что все это выглядит не так, как должно. Из псковской усадьбы явилась бы Лидия. С воплями она кинулась бы на шею Никите, хотя никаких прав на это у нее нет. Потом вместе с Лидией они потащились бы во дворец. Кибитка из Котицы, по всем понятиям, должна быть худой, лошади — одры, и он бы непременно ссудил бы своих. И кибитку бы им поменял.

Верочка уже трещала что-то к делу не относящееся и улыбалась большим ртом, повторяя на все лады:

— Вы такой умный, князь… вы не поверите этой сплетне. Мелитриса вообще на мужчин не смотрела… Если бы она с вами сбежала, тогда другое дело…

Только тут до Никиты дошло, о чем толкует эта маленькая кокетка.

— Выбросьте из головы этот вздор! — взорвался Никита. — Все-то у вас амуры на уме.

— Я и говорю. Без фиолетового платья Мелитриса никуда не побежала бы, ни в какие бега…

— А где вещи Мелитрисы?

— Их забрала к себе принцесса, то есть мадама. Опять настало время удивиться.

— И как она это объясняет?

— Мадам говорит, — Верочка явно копировала нелюбимую гофмейстерину, — что когда фрейлина Репнинская вернется, она будет жить в других апартаментах. Но при этом тонко намекает, что вряд ли Мелитриса вернется.

Чертовщина какая-то! Разговор явно зашел в тупик. Дома за ужином Никита поделился своими переживаниями с камердинером Гаврилой. Тот все внимательно выслушал, а потом высказал трезвую мысль.

— Ваша Курляндская явно финтит, сказать не хочет, а что-то знает. Но ведь и служащие в дворцовой канцелярии тоже что-то знают. Они же должны были фрейлине отпускную бумагу писать.

Никита не поленился, опять поехал во дворец. Об отъезде фрейлины Репнинской в Псков не знал никто. Более того, конторские обиделись, мол, куда это она могла уехать без подорожной бумаги и прогонных денег. Да быть такого не может!

— Разгадку этого темного дела мы можем найти только в усадьбе Котица, — сказал Никита по возвращении. — Как ты думаешь, Гаврила, сколько будет идти туда письмо?

— А это, Никита Григорьевич, как звезды скажут. Может и год идти. Ехать туда надо…

Никита изучающе посмотрел на камердинера, а потом его как прорвало.

— Я уже два дня потратил на эту нелепую историю. У меня сейчас жизнь вот, — он вскинул голову и схватил себя за шею, — поджимает! Завтра в академии обсуждается регламент. Иван Иванович внушает, чтоб три раза в неделю собираться для обсуждения дел. Куда там — он махнул рукой. — Разве их уговоришь? А завтра полный сбор. Разобраться надо с регламентом. Что это за академия такая, в которой пятнадцать учеников. Сорок — это уже число! При них пять профессоров, шесть академиков и восемь адъюнктов. И не меньше! Ты слышишь, Гаврила?

— Куда уж меньше… — отвлеченно вздохнул камердинер.

Никита опять было начал кричать, но Гаврила перебил его:

— Не надрывайтесь, ваше сиятельство. Устанете без пользы. Вам силы для других боев нужны, а в Псков поеду я.

— Ты? Но это же смешно? Что ты там будешь делать?

— Никакого смеха. Узнаю, когда престарелая тетка померла, когда похороны, где барыня Мелитриса. Словом, произведу там обсервацию, а коли барышня в Петербург запросится, то возьму ее с собой. Мелитриса девочка зело славная и вельми добрая. Как бородавки на руках вывела, так и письмо мне написала.

— Вот как? Ты никогда мне об этом не говорил. И что же она тебе написала?

— В шутку все обернула, — Гаврила взбил черные с проседью бакенбарды.

— Просила рецепты приворотного зелья. Мол, во фрейлинском деле это предмет первой необходимости.

— Дал?

«Какой такой необходимости? — подумал Никита. — А вдруг все-таки это побег с мужчиной? Чушь… Не может быть!»

Гаврила не заметил напряженного лица барина.

— …компоненты самые простые: просо, тертый мел, сода, еще кой-чего, чтобы стомах лучше работал. А вообще-то сапфир надо на пальце носить. Сапфир возбуждает к носителю симпатию и любимство.

— Не надо было попусту расточать, — проворчал Никита, вспоминая о гордости Гавриловой коллекции — звездчатом сапфире, которым откупились от следователя Дементия Палыча.

— Конечно — увы! Но не будем рыдати…

Гавриле перевалило за пятьдесят пять. Сейчас сказали бы — вошел в сок, заматерел, а в XVIII веке говорили — старость, матерели тогда значительно раньше. — Он по-прежнему был верен ретортам и колбам, перемешивал «различные компоненты», лечил людей, только рецепты давал не по-латыни, а на языке предков. «Ближе к смерти, ближе к отечеству… В его земле желать…» Никиту несказанно раздражали Гавриловы доморощенные рассуждения о смерти, в которых он угадывал не столько уважение к предмету, сколько преждевременное кокетство. Рано помирать-то! Со старославянским камердинер расправлялся так же, как прежде с языком древних латинов. Он говорил важно: «Боли стомаховы утолять надобно алчбой[22], но не лекарствами»… или, скажем, рекомендация Ивану Ивановичу: «Целить желитву[23] его может лишь брашно[24] духовное». У Никиты хватило ума не передать эту рекомендацию Шувалову. Гаврила ведь поругивал «фрязей[25] — изуграфов», то есть итальянских художников, как-то: Рафаэля, да Винчи, Беллини, да что перечислять — всех! Поругивал, потому что у них этого самого «брашно духовного» было маловато… Вообще, Гаврила стоит того, чтоб рассказать о нем поподробнее, будет возможность — автор посвятит ему целую главу.

На следующее утро, заложив малые сани, прозванные в память навигацкой школы шхер-ботом, камердинер отбыл в усадьбу Котица, что под Псковом.

Явился он через пять дней, один, в настроении весьма отличном от прежнего: мрачен, испуган, возбужден настолько, что Никита не сразу понял, о чем он толкует, хотя по его утверждению всю дорогу от Пскова до Петербурга он только и делал, что обдумывал происшедшее и как он об этом расскажет.