94 Избранные труды по языкознанию - Вильгельм Гумбольдт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
38. К результатам предложенного выше изыскания тесно примыкает вопрос: является ли различие между односложными и многосложными языками абсолютным или относительным и действительно ли та или иная форма слов существенным образом формирует языковой характер или же односложность представляет собой лишь переходное состояние, из которого впоследствии постепенно развились многосложные языки?
В более ранний период развития языкознания китайский и многие другие языки Юго-Восточной Азии однозначно считались одно-
JСм. мою работу о языке кави, кн. I, с. 253, прим. 3.
сложными. Позднее по этому поводу появились сомнения, и Абель- Ремюза открыто оспорил это утверждение относительно китайского языка [79]. Однако такая точка зрения вступала в слишком сильное противоречие с наблюдаемыми фактами, и есть все основания утверждать, что в настоящее время произошел справедливый поворот к более ранним выводам. В основе спора лежат лишь недоразумения, и потому необходимо сначала выработать надлежащее определение того, что называется односложной словоформой, а также того принципа, исходя из которого различают односложные и многосложные языки. Все приводимые Ремюза примеры многосложности в китайском сводятся к сложениям, и можно, по-видимому, не сомневаться в том, что сложение есть нечто совершенно иное, чем исходная многосложность. В рамках сложения понятие, даже рассматриваемое как вполне простое, все же складывается из двух или нескольких взаимосвязанных понятий. Возникающее таким образом слово тем самым никогда не является простым, и поэтому язык не перестает быть односложным из-за наличия в нем сложных слов. Для этого, очевидно, необходимо наличие таких простых слов, в которых нельзя выделить отдельных элементарных понятий, образующих все понятие в целом, но в которых понятие обозначается звуками двух или более слогов, не имеющих самостоятельного значения. Даже если встречаются слова, казалось бы, удовлетворяющие этому требованию, все же необходимо еще точно установить, не обладал ли в них каждый отдельный слог собственным значением, впоследствии утерянным. Правильная аргументация против односложности какого-либо языка должна бы была содержать в себе доказательство того, что все звуки слова значимы лишь сообща, в своей совокупности, а не по отдельности. Что касается Абель-Ремюза, то он не вполне уяснил себе этот момент, а потому в вышеупомянутой работе фактически недооценил оригинального устройства китайского языка [80]. С другой стороны, однако, мнение Ремюза все же основывалось на некоторых истинных и* правильно воспринимаемых фактах. А именно — он остался приверженцем разделения языков на односложные и многосложные, и от его взора не ускользнуло то, что такое разделение нельзя понимать буквально, как это обычно принято. Выше я уже отмечал, что такое разделение не может основываться просто на факте преобладания односложных либо многосложных слов, но что в основе его лежит нечто более существенное, а именно отсутствие аффиксов наряду со своеобразием произношения, приводящее к тому, что слоги сохраняются раздельными даже там, где дух объединяет понятия. Причину отсутствия аффиксов надо искать глубже, а именно в духе. Ибо если последний живо воспринимает отношение зависимости аффикса от главного понятия, то язык не в состоянии предоставить аффиксу самостоятельное словесное звучание. Такого рода восприятие неизбежно и непосредственно влечет за собой слияние двух различных элементов в словесное единство. Поэтому ошибка Ремюза, как мне кажется, состоит лишь в том, что он, вместо того чтобы обвинять в односложности китайский язык, не попытался показать, что и остальные языки исходят из односложного строения корня. Они становятся многосложными отчасти благодаря характерной для них аффиксации, отчасти благодаря не чуждому также и китайскому языку словосложению, но в отличие от китайского, на пути которого стояли названные выше препятствия, они действительно достигают этой цели. Я хочу избрать здесь именно этот путь и пройти по нему, взяв за основу фактическое исследование некоторых языков, пригодных для рассмотрения лучше, чем другие.
Как бы ни было трудно, а иногда и невозможно проследить историю слов вплоть до реального момента их возникновения, все же тщательно проводимый анализ в большинстве языков приводит нас к односложным корням, а отдельные случаи противного не могут служить доказательством исходной многосложности, так как причину этого явления с гораздо большей степенью вероятности можно видеть в незавершенности самого анализа. И даже если рассуждать лишь на уровне идей, то мы не зайдем слишком далеко, предположив вообще, что всякое понятие первоначально обозначалось лишь одним слогом. При образовании языка понятие есть то впечатление, которое объект, внешний либо внутренний, производит на человека, а звук, вырывающийся из груди под действием этого впечатления, есть слово. В силу этого два звука с трудом могут соответствовать одному впечатлению. Если бы действительно могли возникнуть два звука в непосредственном следовании друг за другом, то они обозначали бы два впечатления, исходящих от одного и того же объекта, и представляли бы собой сложение уже в момент рождения слова, не причиняя тем самым ущерба главному принципу односложности. И так действительно обстоит дело в случае с удвоением, представленным во всех языках, по прежде всего — в менее развитых. Каждый из повторяющихся звуков описывает весь объект; но в результате повторения выражение получает дополнительный нюанс — либо просто усиление, как указание на большую живость испытываемого впечатления, либо указание на повторяющийся характер объекта. В силу этого удвоение встречается преимущественно у прилагательных, так как отличительная черта свойства заключается в том, что оно выступает не как отдельный предмет, но, подобно поверхности, покрывает собой целый кусок пространства. На самом деле, во многих языках, из которых здесь я упомяну лишь о языках островов Южных морей, удвоение встречается в основном в прилагательных и даже почти исключительно свойственно им и производным от них существительным, то есть таким, которые первоначально воспринимались адъективно. Конечно, если представлять себе первоначальный процесс языкового обозначения как сознательное распределение звуков между предметами, то все будет выглядеть совершенно иначе. Стремление придать различным понятиям не вполне одинаковые обозначения могло бы в таком случае стать наиболее правдоподобной причиной совершенно независимого от нового значения добавления к одному слогу второго и третьего. Но такое представление, при котором полностью забывают о том, что язык не есть мертвый часовой механизм, но живое творение, исходящее из себя самого, и что первые говорящие люди были гораздо более впечатлительны, чем мы, с нашими чувствами, притуплёнными культурой и знаниями, основанными на чужом опыте, очевидно, является ложным. Все языки, видимо, содержат слова, имеющие совершенно различное значение при полностью совпадающем звучании и тем самым эти слова могут быть поняты двусмысленно. Но тот факт, что это редкость и что, как правило, каждому понятию соответствует звучание с особыми нюансами, проистекает, очевидно, не из умышленного сравнения уже имеющихся в языке слов, возникших задолго до говорящих на этом языке в настоящий момент, но из того обстоятельства, что как впечатление от объекта, так и обусловленное им звучание было всегда индивидуальным, а никакая индивидуальность не может полностью совпадать с другой. Правда, с другой стороны, увеличение словарного запаса достигалось также и за счет расширения отдельных, уже имеющихся обозначений. По мере того как человек знакомился с большим количеством предметов и точнее познавал отдельные из них, он во многих случаях сталкивался с особыми различиями при общем сходстве, и это новое впечатление обусловливало, естественно, новый звук, который, будучи присоединен к предыдущему, образовывал многосложное слово. Но и здесь взаимосвязанные понятия вместе со взаимосвязанными звуками выступают как обозначения одного и того же объекта, В крайнем случае в том, что касается первоначального обозначения, можно бы было предположить, что голос добавлял к слову совершенно бессмысленные звуки просто в силу чувственного предрасположения или что конечное выдыхание в процессе упорядочения произношения превращалось в настоящие слоги. Я не хотел бы оспаривать тот факт, что в языках имеются чисто чувственные звуки, лишенные какого бы то ни было значения; но это объясняется лишь тем, что их исходное значение утрачено. Первоначально из груди не мог быть исторгнут ни один членораздельный звук, не пробуждающий каких- либо чувств.
С течением времени, однако, ситуация с многосложностью изменилась. Ее нельзя не признавать как факт, наличествующий в развитых языках; оспаривается лишь наличие ее у корней. Вне этой сферы она, как следует предполагать — в целом и как очень часто можно показать на конкретных примерах— восходит к сложениям и тем самым утрачивает свою специфическую природу. Ибо отдельные элементы слова предстают перед нами как лишенные значения не просто потому, что мы не можем догадаться об их смысле, но часто в основе этого явления лежит также и нечто позитивное. Язык связывает между собой прежде всего действительно модифицирующие друг друга понятия. Затем он присоединяет к главному понятию другое, связанное с первым лишь метафорически или же относящееся лишь к части его значения. Так, например, китайский язык, чтобы в системе родства обозначить различие между старшими и младшими, использует слово «сын» в сложных названиях родства там, где не подходит указание ни на прямое родство, ни на пол, но лишь на возрастные различия. И если некоторые из таких понятий, в силу возможности, предоставленной им их более общей природой, часто превращались в элементы слова, предназначенные для спецификации понятий, то язык привыкает и к применению их в тех случаях, где их связь с главным понятием весьма далека и с трудом прослеживается или даже, в чем нужно прямо признаться, реально вообще отсутствует, а потому их значение фактически сводится к нулю. Явление, подобное тому, как язык, следуя общей аналогии, переносит употребление звуков со случаев, для которых они действительно нужны, на те случаи, в которых они не нужны вовсе, встречается также и в других сферах действия языка. Так, бесспорно то, что во многих флексиях санскритского склонения скрыты местоименные основы, но при этом в некоторых из них на самом деле нельзя найти причину выбора именно данной, а не какой-либо другой основы для того или иного падежа и нельзя даже объяснить, как местоименная основа вообще оказалась пригодной для выражения данного конкретного падежного отношения. Конечно, даже в самых ярких из подобных случаев могут существовать еще совершенно индивидуальные и тонкие связи между понятиями и звуком. Но они не мотивированы общей необходимостью, и даже если они не случайны, то распознаваемы лишь исторически, так что даже их наличие нами не осознается. Я намеренно не упоминаю здесь о заимствовании иностранных многосложных слов из одного языка в другой, поскольку если я прав в том, что здесь утверждалось, то многосложность таких слов никогда не является первоначальной и для языка, который их воспринимает, бессмысленность их отдельных элементов остается л и ш ь от н ос н те л в н о й.