Проклятие любви - Паулина Гейдж

– А ты, Мутноджимет? Ты, как всегда, прекрасна!

– Я знаю. – Мутноджимет рассмеялась. – Я сделалась объектом желания всех молодых придворных. Разве это не скучно? Хоремхеб смеется, но мне не смешно. Я утомилась от жаркого шепота и жадных рук на праздниках фараона. Меня тянет к прежним друзьям, к мужчинам, с которыми спала прежде, к женщинам, с которыми делилась секретами в прошлом. Мне двадцать восемь, тетушка. Молодежь начинает раздражать меня.

– Остепенившаяся Мутноджимет? Это невозможно!

Мутноджимет расхохоталась.

– Конечно, нет. Но я не хочу начинать все сначала. Видишь это платье? Одна грудь обнажена, такое милое дразнящее одеяние. В Ахетатоне подобные вещи вызывают бешенство. Там всюду притворство, трепет ресниц, глупое кокетство. Двор моего дядюшки здесь, в Малкатте, может быть, был в какой-то мере развращенным, но это была открытая, честная порочность. Беспутный образ жизни Ахетатона – лишь жалкое подобие.

Ты всегда была проницательна, – подумала Тейе, – но никогда не произносила вслух того, что думала.

– Ты приехала сюда оттого, что тебе стало скучно? – мягко спросила она.

Мутноджимет покачала головой. Громко хлопнув в ладоши, она позвала:

– Хой!

Подбежал один из ее слуг с маленьким сундучком. По сигналу Мутноджимет он поставил его на ступеньку трона и, кланяясь, попятился.

– Будь добра, отпусти свою свиту, тетушка, – попросила Мутноджимет. – Это только для твоих глаз.

Тейе немедленно исполнила просьбу, и женщины встали, глядя друг на друга в ожидании, когда уйдут слуги. Наконец дверь закрылась, и они остались одни. Мутноджимет, колеблясь, положила руку на крышку сундучка.

– Ты должна понимать, что для меня это не представляет интереса, – спокойно начала она. – Но тебя это может расстроить. Если нет, я вернусь в Ахетатон и сочту нашу договоренность расторгнутой. Хотя ты очень хорошо обошлась со мной, императрица! Если да, муж мой наказал передать тебе, что ты можешь рассчитывать на него.

– Понимаю.

Тейе с любопытством смотрела, как племянница приподняла крышку и вытащила из-под нее то, что оказалось маленькой скульптурной группой из нескольких обезьян. На первый взгляд в этом не было ничего особенного. В Египте было много младших богов в образе обезьяны, и бабуины считались священными животными. Мутноджимет взяла статуэтку в руки.

– Это особенно дорогой образчик, сделанный из алебастра и тщательно раскрашенный, но копий с него предостаточно по всему Ахетатону, самых разных – побольше и поменьше, из дерева и из камня, или из глины – для бедняков. Они продаются в каждой лавке. – Не дожидаясь позволения, Мутноджимет повернулась и присела на ступеньку трона.

Тейе склонилась над фигурками. Это были четыре разных обезьяны. Самая большая стояла на полусогнутых ногах позади остальных, ее груди свисали, толстые ноги были широко расставлены. Однако это была не самка, а самец, потому что из-под толстого живота у фигурки виднелся непропорционально огромный пенис. Хвост самца вился между ног и сворачивался между ногами самки, которая стояла на коленях рядом с ним, ухватившись обеими руками за пенис. Толстые губы самца вытянулись в сторону маленькой обезьянки, стоящей слева, а рука ее обвилась вокруг шеи малышки, покоясь на ее груди. Другая рука большой обезьяны была просунута между ног маленькой обезьянки справа. Половые органы всех животных были выкрашены ярко-красным, уши, огромные глаза, хвосты и шерсть – серым. Вся композиция говорила о кричащей непристойной похотливости, но не это заставило Тейе, тихо вскрикнув, отшвырнуть ее. Самая большая обезьяна была увенчана двойной короной, нахлобученной на ее торчащие уши, а следующая по размеру обезьяна – высоким конусообразным шлемом. Мутноджимет наклонилась и быстро подняла ее, потом бросила обратно в сундучок и захлопнула крышку.

– Никто не знает, кто это вырезал, – сказала она. – Но даже до того, как она появилась, уже ходили слухи о том, что фараон спаривается со своими мартышками, о том, что он проводит ночи с царицей и обеими старшими дочерьми одновременно. При дворе всегда ходило много шуток, но это нечто иное. Здесь чувствуется злоба. Фараон окончательно утратил уважение граждан Ахетатона, и скоро такие вещи – она кивнула на сундучок, – можно будет найти по всему Египту. В Фивах они будут пользоваться особым спросом.

Тейе сглотнула и, ошеломленная, присела рядом с Мутноджимет. Руки у нее дрожали.

– А что говорит фараон? Он рассержен, он стыдится…

– Фараон не испытывает ни того ни другого, – спокойно ответила Мутноджимет. – Он улыбается. Он говорит, что его люди только начинают понимать истинную любовь, и когда они поймут, статуэтки исчезнут. Однако царица вне себя от гнева. Она запретила скульптуру, но, конечно, простой народ не обращает внимания на ее запреты. Ей следовало с самого начала пренебречь этим.

– Да, – прошептала Тейе.

Нефертити всегда не хватало интуиции, так необходимой правителю. Ее любовь и ненависть всегда были слишком нарочитыми, слишком явными. Однако Тейе никогда еще не жалела ее больше, чем теперь. Нефертити и ее беззащитного, безрассудного мужа – бога Египта.

– Это из-за того, что они показаны в обнимку на Бенбене в храме Атона? – спросила она.

– Отчасти. В конце концов, фараон и царица ведут себя не как боги, которым следует поклоняться. Но это также и оттого, что они пожелали показать себя перед своими подданными как семья, поглощенная только друг другом и своей любовью. Прости меня, императрица. Говорить так о фараоне – богохульство, однако я подумала, что ты захочешь узнать, а мой осведомитель не смог бы передать тебе всю извращенность ситуации. Дело ведь не только в этих фигурках. Люди громко приветствуют его на улицах, и хотя в их приветствиях звучит насмешка, он не слышит ее. Хоремхеб…

Тейе подняла руку.

– Хватит, – спокойно сказала она. – Поужинай со мной сегодня, когда я отдохну и подумаю. А сейчас оставь меня, Мутноджимет.

Молодая женщина покорно поднялась, низко поклонилась и, покачивая бедрами, пошла к выходу. Я не приказала, чтобы для нее приготовили покои, – подумала Тейе. – Но, вероятно, она откроет дом Эйе. Хлыст извивался белой змейкой, волочась за босыми пятками, и Тейе, как зачарованная, смотрела на него. Еще долгое время после того, как Мутноджимет ушла, она не могла оторвать взгляда от пола. Наконец она вызвала Пиху и направилась к себе.

Ярость раскаленного солнца немного поутихла, но было очень душно. Тейе приказала приготовить ванну, а потом попыталась уснуть, но в ушах у нее звучал голос Мутноджимет, а перед глазами стояло видение уродливых красных гениталий, и от этого всего сердце отказывалось биться ровно. Но я хотела уехать домой, в Джаруху! – молчаливо протестовала она. – Я приняла решение! Я ничего не могу сделать, я слишком стара, уже слишком поздно. Она с болью вспоминала прохладное, заросшее лилиями озеро перед синими колоннами ее портика там, на ласковом севере, влажный воздух. Я скучаю по матери, по отцу, – думала она и, когда уже больше не могла себя сдерживать, тихо заплакала. – На этот раз я скучаю не по тебе, Осирис Аменхотеп. Я скучаю по безопасности в сильных руках Иуйи, по улыбке, с которой Туйя будила меня каждое утро. О, постой! – выругала она себя. – Нет ничего более смешного и жалкого, чем стареющая женщина в слезах. Пусть они оскверняют ложе, которое устроили для себя сами. Я поеду домой! Но она уже знала, что больше никогда не увидит Джаруху.