Проклятие любви - Паулина Гейдж

Со временем желание перестать изображать, будто она еще что-то значит, все усиливалось. Наконец она принялась строить планы оставить Малкатту шакалам в новом году и обосноваться в Джарухе как раз к началу сева. Она могла уехать немедленно, таким образом, избежав самого пика летней жары, но где-то глубоко у нее таилась смутная мысль о последнем испытании, о том, что следует терпеть день за днем почти невыносимое пекло как искупление за последние десять лет своей жизни. Боги не требовали от нее такого испытания. Жертвоприношения никогда не совершались ради искупления, только как мольба или благодарение, но Тейе знала, что хочет облегчения ради себя самой, не ради богов.

Медленно текли дни знойного месяца мезори, она тяжело дышала в редкой тени деревьев, часто окуналась в озеро, ее разум был таким же вялым и разбитым свирепостью Ра, как и ее тело. Однажды среди дня она лежала в своей опочивальне, пытаясь уснуть, ее опухшие глаза были устремлены на полоски белого света между планками оконных занавесей, когда Хайя попросил позволения войти. Она безразлично смотрела, как он приближается, полный, когда-то красивый мужчина, которого теперь часто мучила одышка и беспокоили боли в суставах. Он остановился, поклонился, и она позволила ему говорить.

– Прошу прощения, что нарушаю твой покой, богиня, – начал он, – но из Ахетатона прибыла твоя племянница и желает, чтобы ее приняли незамедлительно.

У Тейе оборвалось сердце, она села.

– Племянница? Которая из них, болван?

– Царевна Мутноджимет. Я проводил ее в твою приемную и приказал подать ей холодной воды.

– Скажи, что я уже иду. Пиха! Подай просторное платье и причеши меня.

Это одиночество заставило Тейе вскочить от счастья при мысли снова увидеть девушку, и только в галерее, под белыми страусовыми перьями опахал, которые несли за ней слуги, она задумалась, что могло привести Мутноджимет собственной персоной в Малкатту.

Стражники открыли дверь залы, и Тейе вошла. В дальнем конце залы, где колонны разделяли поток белого раскаленного света, льющегося на пол, как расплавленный металл, прислонившись к стене, стояла Мутноджимет, карлики шумно возились у ее ног, ее четкий профиль казался черным на фоне слепящей яркости полдня. Услышав, как вестник выкликает титулы Тейе, она повернулась и, щелкнув хлыстом по головам карликов так, что те взвыли и выскочили в сад, зашагала навстречу тетушке.

Цветущая женственность сквозила в каждом исполненном сладостной неги движении длинных ног, свободном покачивании рук, увешанных браслетами. Знакомое лицо было озарено томной чувственностью. Тяжелые веки Мутноджимет были смазаны маслом и посыпаны золотой пудрой. Глаза, в темной глубине которых всегда таилась искра насмешки, были жирно обведены черной краской. Серьги из золота с розовато-лиловым оттенком, характерным для митаннийской ковки, свисали от мочек ушей к смуглым лопаткам, и на тонкой золотой цепи, обвитой вокруг обритой наголо головы и пропущенной под детским локоном, на лбу был подвешен золотой диск. Она не надела ожерелья, но на обеих щиколотках позвякивали браслеты. На ней было алого цвета платье с многочисленными складками, опоясанное золотым кушаком, завязанное на одном плече и оставлявшее открытым другое плечо и грудь, сосок которой был обведен золотой краской. Когда Мутноджимет опустилась на колени, целуя ее ноги, Тейе мельком взглянула за колонны и увидела свиту племянницы – разряженную, блестящую группу молодых мужчин и женщин в колышущихся одеждах и сверкающих украшениях, их лица были густо покрыты краской для защиты от солнца. Мутноджимет поднялась, дожидаясь, пока Тейе заговорит.

– Я вяжу, у тебя новый хлыст, – начала Тейе, вдруг растеряв все слова. Ей хотелось с нежностью обнять Мутноджимет, но вместо этого она лишь едва коснулась ее выкрашенной желтым щеки.

Мутноджимет кивнула.

– Белая бычья кожа, серебряная рукоять, – нараспев протянула она. – Не из кожи белого быка, конечно, крашеный Старый мне больше нравился, но тот совсем истрепался. Рада видеть тебя, тетушка.

Что-то заставило Тейе спросить:

– Как я выгляжу? – но она тотчас пожалела о минутной слабости.

Мутноджимет раздумывала, склонив голову набок.

– Лучше, чем я ожидала, после таких тяжелых родов. Я знаю, это было давным-давно, но все в Ахетатоне были обеспокоены твоим здоровьем, все время жадно ждали вестей из Малкатты.

– Не верю!

Ей всегда казалось, что те, кто оставил дворец, переехав в новый город, так же оставили и свои воспоминания, но слова Мутноджимет убеждали ее, что это не так.

– Это правда. Когда нам сообщили, что ты родила, но, скорее всего, умрешь, фараон заставлял нас всех часами стоять во дворе храма Атона, пока сам молился внутри, а потом он долго был болен.

– Но он не приехал. Несмотря на всю свою озабоченность, он не приехал.

– Нет. – Мутноджимет взглянула ей в глаза. – Он не приехал. Весь город пропах царицей, как благовониями. Ее запах стоит у нас в ноздрях день и ночь. Если мы не падаем ниц перед Атоном, мы молимся ей.

Тейе вгляделась в лицо племянницы, ища в нем признаки сарказма, приглушенного из соображений благоразумия, и нашла то, что искала.

– А мой брат? Как он?

– Он постарел, но здоров, как всегда.

– Как твой муж?

Мутноджимет заколебалась.

– Хоремхеб могуществен и пользуется огромной милостью. В том смысле, в котором ты спрашиваешь, моя богиня, у него все хорошо.

– Вот и славно. У нас еще будет время обсудить семейные дела. Как же я изголодалась без новостей! Как матушка?

– Я не слишком часто вижу Тии. Она не бывает при дворе. Но она довольна поместьем, которое Эйе выстроил для нее.

– А ты, Мутноджимет? Ты, как всегда, прекрасна!

– Я знаю. – Мутноджимет рассмеялась. – Я сделалась объектом желания всех молодых придворных. Разве это не скучно? Хоремхеб смеется, но мне не смешно. Я утомилась от жаркого шепота и жадных рук на праздниках фараона. Меня тянет к прежним друзьям, к мужчинам, с которыми спала прежде, к женщинам, с которыми делилась секретами в прошлом. Мне двадцать восемь, тетушка. Молодежь начинает раздражать меня.

– Остепенившаяся Мутноджимет? Это невозможно!

Мутноджимет расхохоталась.

– Конечно, нет. Но я не хочу начинать все сначала. Видишь это платье? Одна грудь обнажена, такое милое дразнящее одеяние. В Ахетатоне подобные вещи вызывают бешенство. Там всюду притворство, трепет ресниц, глупое кокетство. Двор моего дядюшки здесь, в Малкатте, может быть, был в какой-то мере развращенным, но это была открытая, честная порочность. Беспутный образ жизни Ахетатона – лишь жалкое подобие.

Ты всегда была проницательна, – подумала Тейе, – но никогда не произносила вслух того, что думала.