Территория книгоедства - Александр Етоев

Так написал о Честертоне один из его читателей, покойный Сергей Аверинцев.

И еще писатель неудержимо весел, о каких бы высоких и важных предметах он ни размышлял на бумаге. Даже Кафка, уж на что беспросветный по части юмора в собственных сочинениях автор, не удержался и написал: «Честертон так весел, что иногда кажется, будто он и впрямь обрел земной рай». И чтобы хотя бы чуточку приобщиться к благодати Эдема, перечитайте «Человека, который был Четвергом», или «Перелетный кабак», или любой сборник рассказов об отце Брауне. Перечитайте, ей-богу, это пойдет вам в радость.

Чехов А

Писателя Чехова можно ставить в пример любому современному (и не только современному) литератору, считающему свое творчество неким бесценным даром и строящему при жизни нерукотворный памятник самому себе.

Все вышедшее из-под собственного пера писатель Чехов называл «рухлядью», «ерундой», «дребеденью», «жеваной мочалкой», «увесистой белибердой», «канифолью с уксусом» и тому подобными «лестными» именами. «Степь» он называл «пустячком», такие свои знаменитые рассказы, как «Злоумышленники», «Скорая помощь», «Произведение искусства», объявлял «плохими и пошлыми», пьесы именовал «паршивенькими», «пресловуто-глупыми».

Когда какая-то писательница польстила Чехову, назвав его «гордым мастером», писатель без смущения ей ответил: «Горды только индюки».

Лично мне в связи со сказанным выше забавно читать, например, стихотворение Игоря Северянина, посвященное Чехову, зная, что его автор скромностью, в отличие от объекта своего посвящения, явно не отличался («Я гений Игорь Северянин»). Впрочем, не удержусь, процитирую северянинское посвящение, опустив из него середину:

Не знаю, как для англичан и чехов,Но он отнюдь для русских не смешон,Сверкающий, как искристый крюшон,Печальным юмором серьезный Чехов.

…………………………………………Как и тогда, как много лет назад,Благоухает наш вишневый сад,Где чувства стали жертвой мелких чувствец…

Как подтверждение жизненности тем —Тем пошлости – доставлен был меж темПрах Чехова в вагоне из-под устриц…

Вот такая «канифоль с уксусом».

Читатель и писатель

Читатель устал читать.

Книг много, читать не хочется.

Идеи читателя не интересуют. Прошло время идейных книг.

Читателю хочется успокоиться. Развалиться на промятом диване, и чтобы вокруг дивана не было никакой суеты.

Пришло время жалеть себя. Не хочется тратить жалость на рефлексирующих литгероев.

Так-то вам, господин писатель. И ничего не попишешь.

Можно не замечать читателя. Можно положить на него с прибором.

Можно работать на будущее: придет время, народится умный читатель – тогда и вспомните обо мне, недоумки, не читающие меня сегодня.

Все можно писателю самой нечитающей страны в мире.

Писатель устал от читателя.

Писатель устал без читателя.

Писатель втройне устал, заеденный сволочным бытом.

Писателя охватила растерянность. Он как богатырь на распутье. А перед ним камень с двумя стрелками-указателями: «Проблемность» и «Занимательность». Направо пойдешь, налево пойдешь…

Писатель постоит, постоит, опершись задницей о гранит – ну вылитый Александр Сергеич! – а после улыбнется нематерно[11] и, перепрыгнув через шапчонку моха, пойдет между рукавами дорог по тропке посередине.

И правильно, господин писатель. Петляй себе по тропинке и забудь о каменном стрелочнике. Ты сам себе господин.

Шш

Шаляпин Ф

Когда Шаляпин не пел – а не пел он, когда был пьян, – вместо него на сцену выпускали дублера Власова. Так вот, по этому поводу Константин Коровин рассказывает такую историю. Ехал как-то Шаляпин на извозчике выпивши из гостей. Ехал-ехал и вдруг спрашивает извозчика: «Скажи-ка, – говорит, – ты поешь?» – «Что вы, барин, – отвечает ему мужик. – Только разве что когда крепко выпью». – «А вот я, когда крепко выпью, – хвастается в ответ Шаляпин, – за меня тогда поет Власов».

Вообще, любые воспоминания о Шаляпине, кроме прославления его как артиста, в основном рассказывают читателям о его ссорах, скандалах на публике, издевательстве над людьми, зависти, мелочности, жадности, грубости и прочих проявлениях характера, которые человеку не знаменитому обычно вменяются как порок. В случае же с великим Шаляпиным эти свойства человеческой личности переходят лишь в разряд анекдота.

Сам Шаляпин свои пороки считал наследием тяжелого детства и несчастливой юности:

Трудно давался мне пятачок. Волга, бродяжные ночлеги, трактирщики, крючники, работа у пароходных пристаней, голодная жизнь… Я получаю теперь очень много денег, но, когда у меня хотят взять рубль или двугривенный, – мне жалко. Это какие-то мои деньги. Я ведь в них, в грошах, прожил свою юность…

А вот как Шаляпин оправдывал свои грубость и нежелание прощать кому бы то ни было былые обиды:

Помню, как одна антрепренерша в Баку не хотела мне заплатить – я был еще на выходах, – и я поругался с ней. Она кричала: «Гоните в шею эту сволочь! Чтобы духу его здесь не было!» На меня бросились ее прихвостни. Вышла драка. Меня здорово помяли. И я ушел пешком в Тифлис. А через десять лет мне сказали, что какая-то пожилая женщина хочет меня видеть: «Скажите ему, что он пел у меня в Баку». Я вспомнил ее и крикнул: «Гоните в шею эту сволочь!» И ее выгнали из передней.

Вот такой был непростой человек, этот Федор Иванович Шаляпин.

Шаризм как способ восприятия мира

На самом деле Земля, конечно же, никакой не шар, она плоская и в пупырышках, которые в разных ее концах называются то горами, то просто горками, в зависимости от их размеров. Здесь и доказывать-то ничего особо не надо, а если кто-то считает планету шаром – так ведь и неразумное население каких-нибудь Каймановых островов до сих пор принимает летящий по небу «боинг» за страшного летучего крокодила.

Поэтому нелепыми кажутся все эти футуристические забавы – председатели земного шара и прочее (см. Хлебников и компания). Какие, к дьяволу, председатели, когда повсюду, куда ни глянь, одна плоская бессмысленная равнина, которую мы топчем подошвами и украшаем, чтобы не умереть от скуки, всякими затейливыми строениями.

Шаризм как способ восприятия мира – не более чем умозрительная концепция, такая же спекулятивная, как махизм, дарвинизм, эмпириокритицизм и прочие.

Примечательный пример посрамления зарвавшегося (и завравшегося) шариста дает Михаил Пришвин на страницах своего «Дневника».

Он рассказывает, как в июне 1917-го заведшийся у них на хуторе большевик пытался заморочить народ рассказами о якобы спрятанных в имении упраздненного барина пулеметах.

«Знаем, – комментирует Пришвин. – Пойдут за пулеметами, а попадут на винный завод. Перепьются, и тогда всем нам, хуторянам, капут».

Единственная была надежда на солнышко – чтобы пекло пожарче, потому что, лишь настанет пора покосов, людям будет не до дурацких баек.

Понимал это и вышеупомянутый большевик и повсюду, куда ни сунется, устраивал натуральную говорильню, призывая всех искать пулеметы.

Начинал же он со стандартной фразы.

«Товарищи, – говорил оратор, – земной шар создан для борьбы!»

Далее, после такого зачина, падал всякий словесный мусор, почерпнутый из газеты «Правда».

И вот буквально завтра пора косить, а мужикам, которым этот большеротый пропагандист окончательно замутил головы, действительно приперло идти на поиски мифических пулеметов.

Понимая, что дело плохо, Пришвин и еще пара людей с мозгами срочно вызывают в деревню некоего Михаила Ивановича, адвоката, человека здесь уважаемого, потому как в былое время помог многим из деревенских жителей по адвокатской части.

Тот приезжает, а большевик как раз начинает очередной свой пропагандистский залп: «Товарищи, земной шар создан для борьбы!»

«Стоп! – говорит приехавший. – Врет!»

И требует себе слова.

Слово ему дают, и тогда он говорит следующее:

«Врет он, товарищи, земля вовсе не шар!»

«Как не шар?» – удивляется большевик-оратор, и в голосе его уже не наглость, а тихость.

«Так – не шар, – отвечает уверенно адвокат. – Самое последнее открытие науки – земля плоская, как стол, и стоит на четырех ножках. И уж это, что земля шар, осталось только для потехи ребятишек. И посмотрите, товарищи, взрослые люди, ну какой это шар, как его увидать?»