Присягнувшая Черепу - Брайан Стейвли

я к Руку, глядя в глаза этому здоровенному мерзавцу. – Чувствую, главного мы сейчас увидим.

Зеленая рубашка улыбнулся. У него был леденящий взгляд человека, убежденного в своей правоте.

– Увидите, – подтвердил он. – Еще как увидите.

Нам, одному за другим, связали руки в запястьях. Когда Рука подтолкнули к дверям, я попыталась поймать его взгляд. Напрасно старалась. Мужчина, позапрошлой ночью сжимавший меня в объятиях, теперь обошел мня, как столб, – не человека, а какую-то не стоящую внимания подпорку. Он гордо шагал по коридору между двух вооруженных стражников, а я, глядя ему в спину, пыталась понять, ненавижу его непробиваемую гордость или восхищаюсь ею. Что бы я испытала, если бы он оглянулся на меня, выказал хоть малое замешательство, проявил слабость? Больше стала бы его любить или меньше? И, как всегда, когда дело касалось моего сердца, не нашла ответа.

Зеленые рубашки повели следом за ним остальных. Коссал раздраженно крутил головой, а Эла строила глазки ударившему Рука здоровиле. Я не смотрела на них, разыгрывая покорную пленницу, пока солдаты по ступеням выводили нас из подземной промозглой сырости в предполуденный зной дельты.

– Вид у тебя усталый, – сказала Эла, когда мы разворачивались на третьей или четвертой площадке.

Я покосилась на жрицу. Ни стянувшая запястья веревка, ни мятая, измазанная одежда не мешали ей выглядеть довольной и отдохнувшей.

– Да, – ответила я, немного помолчав.

– Третий раз я угодила в темницу, – доверительно поведала она. – И у меня начинает складываться о них невысокое мнение.

Стражник грубо толкнул ее в спину:

– Не разговаривать!

Эла не сбилась с шага, но бросила на грубияна неодобрительный взгляд.

– Как тебя зовут? – спросила она.

Тот растерянно оглянулся на своих.

– Лицо у тебя не такое уж страшное, и, судя по складкам одежды, тело тоже ничего себе. – Эла с сожалением покачала головой. – А вот характер достоин сожаления.

– Я сказал, пасть заткни, сука…

Не успел стражник договорить, Эла скользнула под заряженный арбалет и связанными руками ударила по горлу. Мужчина упал, задыхаясь. Такой прием смертелен, хотя умирают от него не сразу. Все произошло так быстро, так тихо, без суеты, что заметили только стоявшие совсем рядом – во всяком случае, поначалу. Повисла короткая пауза, как в музыке перед новым тактом, а потом зеленые рубашки заорали хором, сгрудились, пробиваясь кто к нам, кто от нас, и дружно направили прицел на Элу.

Та будто не заметила. Пока солдат у ее ног давился воздухом, она старательно поправляла прическу.

Шедший на шаг впереди нее Коссал обернулся.

– Досадно будет, если ты уйдешь к богу, не добравшись до дельты, – покачал он головой. – Ты мне нужна.

Эла нахмурила брови:

– Это даже мило с твоей стороны. – Она обратилась ко мне: – Я так и не решила, что приятнее слышать: что ты нужна или что желанна.

– Всем лечь!

Среди зеленых рубашек наконец объявился главный. Зверюга с дубинкой тыкал палкой то в Элу: «Ложись, на хер!», то в своих: «Взять суку на прицел!»

Эла, оценив взглядом половицы, покачала головой.

– Здесь слишком грязно. Так что не лягу. К тому же, – добавила она, кивнув на корчившегося у ее ног человека, – мне не нравится слово «сука».

Молчание натянулось как струна – я словно слышала шаги моего бога, наступавшего на нас по широкому коридору. Смерив глазами расстояние между собой и Руком, я прикинула, успею ли убить его прежде, чем другой всадит ему в грудь арбалетный болт. Правда, и этого было бы мало – я ведь так и не разобралась, что за чувство закралось мне в сердце. И даже если любовь, за мной числился еще один должок – беременная женщина. Пусть я даже успею к Руку, успею задушить насмерть до того, как меня прикончат зеленые рубашки, все равно это провал. И все же после стольких стараний мне не хотелось уступать чужому равнодушному человеку право предать его в руки бога.

Я напружинилась, готовясь нырнуть под град стрел.

Коссал, предупреждая атаку, поднял связанные руки:

– Она больше никого не убьет.

Эла подняла бровь:

– Я тебя обожаю, Коссал, однако, помнится, своим пророком не назначала.

– Пророки бывают у богов, – возразил Коссал. – А у женщин – сварливые старики, не желающие уйти к богу так скучно: в темном коридоре среди дерганых балбесов.

– Это он о вас, – понизив голос, шепнула Эла зеленым рубашкам. – Это вы балбесы.

Лицо командира свела судорога, но он тотчас спохватился, припомнив то ли приказ, то ли великую цель, забытую на минуту из-за скоропостижной смерти соратника. Великан поднял руку.

– Всем назад! – рявкнул он. – На два шага.

– Она сломала Квангу шею! – возмутился стражник, отложивший арбалет, чтобы оттащить на два шага от Элы замершее тело. – Шею сломала на хрен!

– А тебе сломаю я, если не будешь слушать приказы. Они нужны верховной жрице целыми и невредимыми. – Командир повернулся к Руку и угрюмо добавил: – Если нам не помешают. Держать своих людей в руках – твоя забота.

Рук впервые оглянулся на нас, на миг встретился со мной взглядом и покачал головой:

– Они – не мои люди.

Мои сограждане, которые столетиями таили свою веру, молились припрятанным идолам, собирались в забытых святилищах, тайно, под страхом повешения, приносили кровавые жертвы, наконец вывели древний культ на жаркий слепящий свет.

По широкой лестнице мы поднялись на помост над площадью перед Кораблекрушением. Площадь была забита народом – тысячами, тысячами и тысячами людей: рыбаками в будничной одежде, купцами, богатеями с могучими телохранителями под боком, нищими в лохмотьях, оголтелыми стайками детей, которые носились в толпе, не слушая родительских окриков; босоногими моряки с тесаками за поясом; сгорбленными, почти не видными из-под огромных плетеных шляп бабками… Все пестрое население Домбанга собралось засвидетельствовать свержение векового гнета.

Кое-кто держал насаженные на копья изображения Интарры – с выколотыми глазами, с дырами в груди или в животе. Другие рвали флаги с аннурским солнцем, выкликая: «Смерть императору! Смерть Санлитуну! Смерть псам Малкенианов!» Многие принесли идолов – крошечные глиняные фигурки, умещающиеся в ладони, или деревянные изображения в полный рост, тщательно раскрашенные и подновленные, – которые, должно быть, не одно поколение хранились на чердаках или в подполе. Идолы были очень разные, но во всех, даже в самых маленьких, я находила ту же свирепость, угрозу ужасом и гибелью.

Меня накрыла волна тошноты, в глазах потемнело. Когда нас захватили, я очень быстро поняла, чего ждать, но только теперь осознание из разума просочилось в кости. Возвращение. Меня опять принесут в жертву дельте. Веревка резала руки, как много лет назад резала мои детские запястья. Дыхание оставляло