Если покинешь меня - Зденек Плугарж

Совесть! От нее не спрячешься, ее не заставишь молчать!

Нет, не произошло ничего, что вынуждало бы тебя покинуть родную землю, на которой ты вырос, как молодой весенний тополь, и с которой ты был связан всем: сердцем, разумом и языком, на котором говорила твоя мать. Сам, своими руками ты подрезал под собой ветвь родимого ствола. В сто крат увеличил свои невзгоды, сам бросился в пекло. А правду — величайшую силу в мире — ты не перекричал: под бумажной песьей головой, которую ты пытался напялить на лик родины, осталось ее человеческое гордое лицо. Ты наивно болтал о второй родине; нет, две родины иметь нельзя, как невозможно иметь двух матерей.

Время — неутомимый путник, не знающий усталости. Уже минуло более половины того двухлетнего срока, на который ты был исключен из университета. Часто, очень часто к тебе возвращается потрясающая мысль: через год ты бы опять начал учиться, опять сидел бы за рабочим столом в уютной холостяцкой комнате. В соседнем кафе, за чашкой натурального кофе, читал бы «Терапию» Демаруса. Солидно-спокойная обстановка факультета, которая всегда вызывала в тебе непостижимое торжественное напряжение. Этот факультет и теперь живет своей серьезной и спокойной академической жизнью, воспитывая десятки и сотни врачей… А ты? Ты не только потерял и еще потеряешь время, но навсегда и окончательно захлопнул за собой дверь, а ключ бросил в пропасть.

Вацлав напрасно закрывает воспаленные глаза. Что с тобой будет завтра, через месяц, через год? Впереди нет ничего, за чем бы следовало идти. Это не жизнь, это только существование. Сила инерции велика, но и она иссякает. Твое настоящее положение — это именно инерция.

Когда Вацлав был мальчиком, ремонтный слесарь в имении отца выточил ему игрушку — железный волчок. Волчок мог подолгу кружиться на стеклянной доске папиного письменного стола, потом начинал ковылять и падал. И человеческая жизнь кончается так же, как вращение волчка: в одно мгновение, прыжком в небытие. Нет, perpetuum mobile[147] — нереальная идея, несбыточная мечта: если отсутствует источник силы, то не может быть никакого ее проявления.

Мысль Вацлава начинает тускнеть, как замерзающее окно. Сквозь дремоту, без всякой логической связи, всплывают обрывки роковых фраз, сыгравших трагическую роль в его судьбе.

«На поддержку единиц мы не имеем ни времени, ни средств. Наша задача — осуществление высокой политики.

…Учиться? Пожалуйста. Нужно лишь достать документы и получить стипендию».

Вращающийся волчок. Странная мысль возникает в затуманенной бессонницей голове Вацлава: сегодня ты живешь, перевариваешь свои тысячу восемьсот калорий, ночью ты проиграешь сражение с клопами, а завтра вдруг перестанешь существовать. Сосед с чувством благодарности будет три дня поглощать твои тысячу восемьсот калорий…

После полудня Штефанского вызвали в канцелярию. Через четверть часа он ввалился в комнату с пылающими от счастья глазами и конвертом в руках.

— Едем в Канаду!

Штефанская поначалу ничего не поняла. Она дважды, как рыба, широко разинула рот, запустила свои темные искривленные пальцы в редкие волосы и наконец опомнилась и дрожа перекрестилась.

— В Канаду, понимаешь? — еще раз выкрикнул Штефанский и потряс жену, взяв ее за острые плечи.

Она рассмеялась мелким хихикающим смешком, но вдруг стала серьезной, подскочила к нарам и лихорадочно начала складывать грязное белье, всевозможную ветошь. Ей попался в руки паровозик с красными колесиками. Она бережно положила его на сенник и замерла.

Штефанский помрачнел.

— Не сходи с ума, погоди, сперва надо пройти медицинскую проверку. Погоди, еще будет беготни… — Он запнулся и побледнел.

Штефанская сразу же все поняла и зажала маленькой ладонью приоткрытый рот.

Штефанский взял в руки дырявую рубаху, бесцельно сложил ее, но тут же опять развернул, глубоко вздохнул и печальным взглядом посмотрел в окно.

— Да, ей нельзя с нами! — выкрикнул он раздраженно. — Как только заработаю, пошлю ей на дорогу, она и приедет. Да, да, Мария приедет к нам после…

Из совиных неморгающих глаз с воспаленными веками тихо покатились крупные тяжелые слезы.

— Имею разрешение! — зашумел Штефанский на всю комнату.

Он протопал к нарам Капитана и победным жестом показал казенную бумагу. Поляк восхищенным взглядом впился в губы Капитана, когда тот по-английски, с хорошим произношением читал текст разрешения на выезд. Потом Штефанский приступил к Вацлаву, а затем растолкал и спящую Ирену, но не стал ожидать, пока она заинтересуется, и убежал в соседнюю комнату. Всюду, где побывал поляк, после его ухода воцарялось сумрачное молчание. В Валке было законом — радость одного немедленно вызывала лютую зависть у других.

Пепек в своей комнате стоял у окна, заложив руки в карманы. Он сосредоточенно наблюдал за осой, медленно ползавшей по парапету. Прибежавший Штефанский отвлек Пепека. Он долго не выпускал из рук выездное разрешение Штефанского, читал слово за словом. Бумага еле заметно тряслась у Пепека в руке. Но поляк выхватил ее и шумно выбежал, чтобы рассказать о своем счастье остальным лагерникам. Пепек долго вприщур глядел на дверь, оставшуюся открытой, а затем снова повернулся к окну. Резким рывком расстегнул он воротничок, который стал вдруг тесным и начал душить его, оторвавшаяся пуговичка покатилась по полу, но Пепек не заметил этого. Оса по-прежнему ползала по раме. Пепек нашел в кармане использованный автобусный билет, раздавил осу и брезгливо вытер руку о штаны. Все это, однако, не отвлекло и не успокоило его. Он включил радиоприемник и с хмурым видом стал вертеть рычажок. Слова на незнакомых ему языках перемежались с музыкой. Пепек, не выслушав передачи одной станции, машинально переключался на другую. Его брови сошлись над переносицей, толстые губы на плоском лице нервно подергивались. Он курил, не вынимая сигареты изо рта, пепел падал ему на брюки.

Два с половиной года…

Кто поймет его муки: два с половиной года ждать в лагере, подобно цепному псу, пока расстегнут ошейник и отпустят его? Будучи за океаном, Пепек давно бы устроился — работать на шахте или каким-нибудь торговым агентом. Но вместо этого он вынужден торчать здесь и ждать, ждать без конца, без просвета! Не будет он устраиваться на время в этой паршивой Европе, где все неустойчиво. Нет, он добьется своего. Его карьера только за океаном, и, пока он не очутится там, он не сможет жить спокойно. Да и как сохранить самообладание в этой обстановке вечной тревоги и ненадежности? К тому же этот постоянный недостаток денег. Приходится пускаться во все тяжкие, чтобы раздобыть деньжат, но при каждом, даже маленьком шаге на него, как каменная глыба, наваливается опасность разоблачения — из-за любого провала пришлось бы расстаться с надеждой исчезнуть из Европы! Мыслимо ли выдерживать такое вот уже два с половиной года!

Иногда он начинает сомневаться: в здравом ли он уме или рехнулся? Одно ясно: что-то в нем последнее время нарастает, какая-то дикая неодолимая тяга к отъезду за море, это всепоглощающее стремление гложет его, как раковая опухоль. Пепек — человек необыкновенной физической силы, но всепожирающий пламень, бушующий в нем самом, парализует его, лишает воли, превращает в марионетку.

Прочь отсюда, прочь, прочь!

Трясущейся рукой Пепек выключил радиоприемник и снял с полочки шапку.

Штефанский на своих журавлиных ногах почти бежал по направлению к городу. То и дело он хватался за нагрудный карман, чтобы убедиться, цела ли чудодейственная бумага. В трехстах метрах за Штефанским как тень следовал Пепек. Его длинные руки висели вдоль тела, маленькая курчавая голова склонена набок, могучее туловище на несоразмерно коротких ногах. Пепек сам не понимал, что за непреодолимая сила тянет его вслед за поляком, возможно, что это была болезненная страсть — терзать себя видом чужого счастья. Автобусы обгоняли Штефанского, но ему было жаль потратить несколько грошей на билет — деньги очень нужны, особенно теперь, когда распахнулись двери в новый мир.

— Я получил бумагу на выезд в Канаду! — с сияющими от счастья глазами крикнул на ходу Штефанский двум знакомым, которые брели к лагерю. Ответа поляк не ждал и побежал дальше. Пепек не отставал.

Штефанский вбежал в железные ворота с вывеской «Canadian Immigration Service»[148], а Пепек стал прохаживаться по тротуару на противоположной стороне улицы. Ожидание было недолгим: Штефанский скоро вышел, передернул плечами, пощупал бумагу в нагрудном кармане, нерешительно переступил с ноги на ногу, прижав палец к ноздре, высморкался на мостовую и не спеша побрел к центру города. Ноги Пепека механически, сами собой, понесли его в том же направлении. Моментами трамвай мешал ему видеть Штефанского. Пепек нетерпеливо про себя торопил вагон, опасаясь, что поляк затеряется в уличной сутолоке. Так дошли они до городской больницы. Остановившись на некотором отдалении, Пепек начал прохаживаться. Взгляд его был прикован к входу в больницу.