Теплые штаны для вашей мами (сборник) - Дина Рубина

Это – камерный образ жизни? А я ведь даже с утра ресниц не красила – куда уж камерней…

– Вам никогда не хотелось круто поменять творческий жанр? В корне: скажем, перестать писать прозу, начать писать стихи? Или написать книжку для детей?

– Упаси Господи! Я по этому поводу вспомнила разительное превращение одного детского писателя.

Картинка по теме:

Назовем его Ф. Он всю жизнь был выпивохой и бабником, будучи в то же время если не классиком, то все же достаточно известным детским писателем. Начав стареть, спохватился, что наработанный им мужской опыт может остаться за бортом Большой литературы. И решил, наконец, перейти в иную категорию.

Ф. написал эротический роман, где совершенно расковался во всех смыслах. Выложил на стол все засаленные карты из своей заветной колоды. Дамы треф, пик и червей легли пестрым веером вокруг потрепанного валета. Его роман был буквально пересыпан такими сценами: «Она медленно и ритмично вздымалась над ним, одновременно массируя его грудь своими сладострастными пальцами… Ее ягодицы…» – и так далее…

Словом, писатель Ф. вырос из штанишек детской литературы, по ходу дела забыв натянуть хоть что-то из иной одежды на свой тощий зад.

Так что позвольте мне уж остаться в рамках привычного жанра, в собственных одеждах и, главное, с собственными мыслями.

– Какой Вы видите себя со стороны? Что хотели бы в себе изменить? Что в себе не согласились бы отдать ни за что на свете?

– Я еще не встречала человека, который видел бы себя со стороны, если, конечно, он не страдает раздвоением личности. Я не страдаю. Менять в себе что либо уже поздно, да и не мое это дело. Я вообще не склонна переделывать чужую работу, а меня, как душу человеческую, создавала отнюдь не я сама. Из тех же соображений не имею ни малейшего желания что либо отдавать в себе. Отдашь, а потом хватишься этого – ан нету, ищи-свищи! Чистая недостача.

– Чем занимаетесь в свободное время, если, конечно, таковое имеется?

– Эх, хотелось бы ответить как-то оригинально, но, боюсь, я безумно скучна в этом вопросе… В свободное время, знаете… размышляю… Как это ни смешно.

Когда работается, то мысль неизбежно подчинена чему-то обязательному, она – рабочий инструмент в целевом процессе. И я сама такой вот станок по производству текстов, простите за технологический образ.

Когда же работа отпускает, то начинаешь наконец мысленно ощупывать мир, жизнь, какие-то пространства мировой культуры, которыми удалось на своем отрезке пути насладиться… В такие периоды я могу чуть не целый день просто сидеть неподвижно и смотреть на море или на горы, на шпиль какого-нибудь собора или просто на движущуюся толпу…

И люблю и ценю такие моменты и всегда пребываю в отличном тонусе, даже если обдумываю что-то очень горестное.

– Кто в Вас превалирует: писатель, жена, мама, домашняя хозяйка? И вообще, каково это – жить с женщиной-писателем? Вообще писатель – женское ли дело в принципе?

– Давайте по порядку разрулим ваши сложнейшие вопросы бытия. Насчет «превалирует» – отчего же непременно превалировать? По профессии я – писатель. По биологии – мать своих детей. По обязательности характера – довольно часто готовлю обеды, иногда глажу белье, бывает, что и стираю. Я что, похожа на белоручку? Или небожительницу? Что ж вы уж так-то беспощадно – как, мол, жить… А вот так и жить. Потихоньку…

Женщина-писатель отличается от женщины – не писателя, пожалуй, только тем, что чаще говорит своему ребенку: «Отвали, а?»

Ну и, наконец, женское ли дело. Не женское, конечно, а куда деваться? Мы и шпалы кладем.

– Бывает ли, что Вы вскакиваете ночью и бежите что-то записывать ценное?

– Нет, знаете, ночами я сплю, есть такой грех. Впрочем, бывает, что во сне приходит решение какого-нибудь трудного сюжетного узла. Утром встанешь и запишешь, дивясь таинственной и сокрытой работе лаборатории мозга. Но по ночам не бегаю и лунатиков не жалую.

– В юности человек мечтает, представляет, как жизнь сложится, но с годами люди все больше опасаются заглядывать вперед, представлять себя в старости. Вам никогда не хотелось «заглянуть» в свою старость?

– А моя старость у меня перед глазами, и я созерцаю ее с удовольствием: это мои родители. Маме – 85 лет, у нее превосходное чувство юмора и постоянная жажда нового: человека, книги, фильма, путешествия – хотя бы и в соседний магазин. И поскольку мы с мамой очень похожи, не только внешне, я надеюсь на подобную старость.

Каждый год 9 мая, прокашлявшись с утречка, я набираю номер телефона, который набираю всегда и всюду из разных стран, в разное время суток, и, дождавшись папиного голоса, гаркаю:

– Товарищ лейтенант запаса!!! Разрешите доложить!!! Взвод построен и ждет приказа!!!

Или еще какую-нибудь белиберду. Тут неважно – что. Главное, чтобы голос был бравый, ну и вообще. После чего мы переходим уже на мирные темы: как давление, капал ли с утра в глаза капли, что сказал ортопед… и так далее. Папе – 85. Опустив трубку, я закрываю глаза и молюсь про себя нестандартными словами. «Господи, – прошу я, – только бы и на следующий год – так же. И на следующий год!»

Первой нашей иерусалимской весной в День Победы я забежала утром в соседнюю лавку к Шимону – поправить опустошенный накануне визитом друзей холодильник. И застала яркую в своем роде сценку. У прилавка стоял наш сосед Самуил Маркович при всех орденах и медалях, а Шимон, хозяин лавки, могучий марокканский бык лет шестидесяти, тыча пальцем тому в иконостас на груди, улыбаясь, интересовался:

– А это что? Что за побрякушки?

Самуил Маркович, ни бельмеса в иврите не смыслящий, с потным багровым лицом, кричал, близкий к инфаркту:

– Не знаешь?! Не понимаешь?! Я воевал! Я до Праги дошел! Я тебя спас от фашизма, козел!!! Лично я, понял?!

Словом, я вовремя ворвалась в сцену.

– Ша, Самуил Маркович, – сказала я, – успокойтесь!

И в две минуты изложила Шимону основные вехи нашей главной войны. Самуил Маркович рядом вращал белками, отдувался, топал сандалиями, звенел орденами и вставлял реплики по-русски.

– Он одну войну воевал? – уточнил Шимон и пожал плечами: – А я четыре войны воевал, да каждый год, до своих сорока шести, в резервистах по три месяца. И никаких цацок на себя не вешаю…

Это правда: в Армии обороны Израиля очень мало боевых наград и награждают ими за исключительную доблесть, за выдающийся подвиг. Например, такого высокого звания удостоен был Авигдор Кахалани, который во время Войны Судного дня (1973 год) один в своем танке сдерживал много часов танковую колонну сирийцев; был ранен, горел, но остался жив.

В каждой армии своя боевая этика. Например, израильтяне никогда не бросают на поле боя не только раненых, но и убитых. А если все-таки они достаются врагу, всеми силами и способами стараются – даже много лет спустя – вернуть домой прах погибших. Это известно всюду, этим пользуются лидеры арабских стран и главари террористических банд вроде ХАМАСа, выменивая десятки, а то и сотни живых своих террористов на тела давно убитых израильских солдат.

Память о павших здесь – особая статья.

Словом, довольно долго израильтяне не могли «въехать в тему»: что, собственно, хотят эти странные, увешанные погремушками старички и старушки? Что так страстно доказывают, о чем хотят ежегодно напомнить всему обществу? Потребовалось несколько лет колоссальной работы журналистов, общественных и политических деятелей, чтобы наши ветераны обрели свой общественный статус, а инвалиды войны – очень приличную пенсию. Добились-таки, вояки, – День Победы внесен ныне в реестр государственных праздников Израиля.

Что означает и ежегодный парад, само собой, как же без него! И в каждом крупном городе 9 мая собираются в колонны наши уцелевшие старики и идут, блестя на солнце орденами и медалями, а вдоль дороги с обеих сторон ползут машины «амбуланса»: мало ли что – климат жаркий, народ хоть и бравый, а все ж не молоденький и шаг уже не так печатает, как шестьдесят лет назад.

Однажды мы с приятелем угодили в такой вот парад. Молча глядели, как идут колонны наших родителей – седые, лысые, со свежей завивкой-покраской на слабых прическах, – идут, улыбаются новенькими зубами, идут, чуть не все уже подправленные израильскими хирургами…

– А наши-то, наши! – заметил мой приятель, провожая взглядом идущих. – Ай, молодцы!

А кто – наши, если задуматься, и кто – молодцы? На мой взгляд, это пестрое, проблемное, скандальное, обремененное экономическими тяготами и постоянным военным противостоянием, измученное потерями близких, вечно принимающее новых голодранцев и вечно придумывающее им презрительные клички, и все-таки самое гибкое и самое толерантное в мире население этой непростой страны, – вот они молодцы! Санитары в «амбулансе» – молодцы; вертолетчик, крутящий в небе с утра круги над этим уходящим парадом стариков, отстоявших когда-то совсем другую страну, – вот он тоже молодец.