Сливовое дерево - Эллен Мари Вайсман

слезами. Она перекатила кусочек хлеба во рту и не смогла проглотить из-за появившегося в горле кома. Вкус рыхлого хлеба, сдобренного сладким повидлом, казалось, усиливался во сто крат, ничего вкуснее она никогда в жизни не ела. Это так ее удивило, что пришлось задержать дыхание, чтобы не подавиться от наслаждения, подаренного такой простой пищей. Кристина откинулась назад и приложила пальцы к закрытым губам; по щекам ее текли слезы.

— Что с тобой, mein Liebchen? — прошептала ома.

Девушка покачала головой:

— Ничего. Просто я счастлива, что снова дома, — она не торопясь дожевала хлеб и откусила снова.

Мутти достала полотенца, кусок домашнего мыла, чистую ночную рубашку и услала всех, кроме Кристины, с кухни. Заперев дверь, она помогла дочери освободиться от синей кофты и клюквенного платья. Когда она увидела мертвенно-бледное истощенное тело Кристины, на глаза у нее навернулись слезы. Кристина сняла чулки, принадлежавшие погибшей девушке, и, стуча зубами, поставила одну ногу в ванну. Мутти открыла дверцу печки и хотела сунуть в гудящий огонь чужую одежду.

— Не надо, — остановила ее Кристина.

— Почему? — удивилась мать.

— Потому что точно так же нацисты поступали с евреями.

Мутти, не говоря ни слова, с плотно сомкнутыми губами сложила одежду и оставила ее на полу.

Кристина забралась в ванну, медленно опустила дрожащее тело в почти обжигающую воду. Мыльная вода ласкала покрытую сажей сухую кожу, как шелк, запах лаванды приятно щекотал ноздри. Мать бережно отмывала воротник грязи с шеи, проводила мочалкой по плечам. От блаженства Кристина закрыла глаза, влажное тепло проникало внутрь ее тела, отогревая промерзшие кости, растапливая холод, как солнце расплавляет весной сосульки.

Мутти ни о чем не спрашивала, и Кристина была за это благодарна. У них впереди довольно времени, чтобы рассказать обо всем, что выпало ей на долю. Увидев выколотый на запястье номер, мать замерла и с ужасом уставилась на него. Кристина хотела спрятать руку, но мутти удержала ее. Она посмотрела на Кристину блестящими от слез глазами, провела пальцами по цифрам, потом поднесла руку дочери к губам и поцеловала, совсем как в детстве, когда она точно так же как целовала ее синяки и царапины.

По щекам у Кристины побежали слезы — она осознала, что переживает то же самое, что и Исаак после побега. Тогда он впервые за много месяцев питания лишь жидкой похлебкой и черствыми корками съел принесенный ею хлеб с повидлом. Потом он сидел в этой самой ванне, наполненной дымящейся мыльной водой, после того как бесконечно долго не мылся и не менял одежду. Он чувствовал то же самое, что и она сейчас, — невероятное облегчение и эйфорию из-за благополучного спасения. Должно быть, это невыносимо — после избавления от неволи снова попасть в рабство. Если бы сейчас она проснулась на жестких нарах в вонючем бараке и обнаружила, что освобождение ей приснилось, она бы умерла.

Мать намылила ее грязные волосы и ополоснула их свежей водой. После того как мутти тщательно вымыла Кристину с головы до ног, девушка выбралась из ванной и, стоя возле печки с чистым полотенцем на голове и плечах, позволила матери вытереть ее, совсем как маленькую девочку.

Мамины любящие руки надели ей через голову длинную фланелевую рубашку, натянули на выскобленные ноги теплые хлопчатобумажные носки, после чего мутти повела дочь наверх в ее комнату и уложила в постель на чистую пуховую перину. Истомленное тело Кристины словно погрузилось в мягкое белое облако, отяжелевшая голова утонула в пышной подушке, набитой гусиным пухом. Ей так же необходим был сейчас сон, как заблудившемуся в пустыне человеку вода; каждая жилка жаждала отдыха. Мутти сидела у кровати, гладила щеку Кристины и тихо напевала. Кристина повернулась на бок и заглянула в мамины глаза, полные слез.

— Mutti, — прошептала она. — Исаак погиб.

Глава двадцать девятая

Первое время мутти спала в комнате Кристины, охлаждала ее голову влажной тканью, когда дочь горела в лихорадке, успокаивала, когда та кричала во сне. Если Кристина пробуждалась посреди ночи и шарила по лицу и рукам матери, пытаясь выяснить, где находится, мутти зажигала на прикроватной тумбочке масляную лампу из бука. Оставлять лампу гореть целую ночь она не могла — электричество все еще не работало, и никто не знал, когда его подключат.

По утрам или днем, когда Кристина задремывала, ома сидела на стуле в ее комнате, чинила одежду, вязала. Карл и Генрих приходили поиграть с сестрой в шашки или в менч аргере дих нихт, а по вечерам Мария ей читала.

Все это время Кристина натягивала рукав ночной рубашки на запястье и водила большим пальцем другой руки по цифрам на коже. Она забывала свои ходы в игре с братьями, а в разговорах с бабушкой то и дело переспрашивала. Когда Мария ей читала, Кристина видела, как двигаются губы сестры, но не слышала ни слова. Мыслями она находилась в Дахау.

Дни становились длиннее и теплее, и мутти распахивала окна в комнате, впуская свежий воздух, пение птиц и благоухание цветущих слив, чтобы звуки и запахи новой жизни помогли скорее поставить дочь на ноги.

Когда Кристина соглашалась поесть, мать приносила ей теплый хлеб со сливовым повидлом, горячий чай и стакан за стаканом козьего молока. У семьи осталось всего несколько кур, мутти зарезала одну из них и сварила бульон с яичной лапшой, сделанной из остатков муки.

Несмотря на то что Кристина снова и снова возвращалась к тягостным воспоминаниям, ее больные легкие постепенно излечивались, и она чувствовала, как силы ее потихоньку восстанавливаются. Когда лихорадка спала, кошмары стали менее мучительными и жестокими. Через несколько дней Кристина могла уже глубоко вздохнуть, не испытывая боли, приступы кашля мучили ее гораздо реже. Спустя две недели девушка настояла на том, чтобы встать с постели и выйти к столу.

Война окончилась, в городе расположились американцы. От разъезжавших по мощеным улицам танков и джипов в домах дребезжали стекла. Теперь по дорогам не водили заключенных, сирены не завывали, с неба больше не сыпались бомбы. Но с продуктами дело обстояло хуже прежнего — союзники продолжали поддерживать установленную Гитлером и Герингом карточную систему. Некому было пахать землю, не из чего выращивать картошку, пшеницу,