Возвращение астровитянки - Ник. Горькавый

Точный вопрос сразу наводит на ответ. Вскоре нашли препарат, который блокирует химический донос костям о невесомости. И космонавты перестали превращаться в рахитиков, а у человечества появилась возможность расселиться по слабогравитирующим телам Солнечной системы.

Хао вернулся в кресло и выпил воды.

— И последнее, без чего учёный, особенно теоретик, вовсе не учёный.

Профессор сделал паузу и снова гаркнул в микрофон:

— Полная независимость!

На этот раз никто не упал. «Зато проснулись! — подумал Хао. — Я научился рявкать почти так же хорошо, как профессор Ван-Теллер».

— Теоретические исследования — особенная область. Теоретики — самые умные люди планеты, которые ошибаются чаще других, ведь учёные-теоретики берутся за задачи, непосильные для остальных. В отличие от экспериментальных, теоретические исследования не могут управляться или финансироваться демократическим голосованием большинства. Теорию могут двигать только независимые учёные, в атмосфере острой, но честной конкуренции. Неожиданные гипотезы обычно генерируются молодёжью, например, каким-нибудь юным чиновником патентного бюро. Но новые идеи часто отвергаются учёными старикашками вроде меня, которые полагают, будто лучше всех разбираются в науке и природе. История доказывает, что научные школы с жёстким управлением неэффективны. Наиболее успешны те группы, где руководитель разрешает ученикам иметь собственный свежий взгляд и позволяет им выставить дураком его самого.

Мы можем накормить человечество, вылечить его от болезней и даже избавить от глупости. Но болезненное самолюбие и завышенную самооценку нам не победить — это в самой природе человека. Чувство соперничества диктует человеку: обгони всех! Или хотя бы попридержи, чтобы самому вырваться в лидеры. Самолюбие и стремление к самоутверждению можно считать фундаментальными характеристиками высокоорганизованной жизни, наряду с питанием и размножением…

Поэтому в нашем институте вы будете абсолютно независимы от мнения старших коллег. Мы не отказываемся от конкуренции, но делаем её не вертикальной, а горизонтальной, равноправной и стимулирующей. Если вы пришли на работу в наш научный институт, то засуньте свою политкорректность в любое место, откуда она случайно не вылезет в момент научных споров!

Хао повысил голос:

— Я разрешаю вам выставлять меня дураком! Но только вам придётся хорошенько попотеть над доказательствами этого, а то я своими вставными челюстями съем вас с потрохами. В науке не должно быть непререкаемых и неприкасаемых авторитетов, в ней неприемлемы кумиры, потому что кумир — это шоры, это психологический барьер, это неспособность вовремя не согласиться со своим кумиром. Убей кумира — спасёшь науку! — И Хао хлопнул по столу ладонью в духе Ван-Теллера.

Динамики зашелестели:

— Раздухарился сегодня шеф… В одной речи столько сочных лозунгов… Профессор Хао — вы наш кумир!

— Я устал, М-магелланово облако… — проворчал Хао. — За работу, дети мои!

После этой речи часть сотрудников, уже собравшихся уходить из института, передумали и остались.

— Где ещё нам прикажут убивать научных кумиров ради прогресса науки?

Орбитальная станция, названная в честь известного планетолога «Марк Бобров», облетала Сатурн по круговой траектории с радиусом в сто тридцать восемь тысяч километров и наклоном к плоскости колец в двадцать шесть и семь десятых градуса. Орбита станции лежала точно в плоскости эклиптики, пересекая каждые четырнадцать с половиной часов линию между Солнцем и Сатурном. Такая траектория позволяла исследовать кольца и планету в самых разных ракурсах и условиях освещения — и заодно каждый день любоваться красивейшим закатом и рассветом на Сатурне. Сейчас станция парила невысоко над кольцами и недалеко от их края, потом она пройдёт совсем рядом с ними и увидит их в виде узкой линии, а затем — с теневой стороны.

Солнце висело низко на плоскостью сверкающих колец, и в иллюминатор станции были хорошо видны тени от изгибных волн, вызванных резонансным возмущением от близких к кольцу А спутников. Один из них — Атлас — проходил совсем рядом с «Бобровым» и был очень похож на летающую тарелку из-за экваториального кольцевого сугроба высотой в несколько километров.

Но эти эффектные зрелища, как и сами грандиозные кольца, разбитые на более узкие колечки, кое-где изогнутые, переплетённые или зазубренные из-за действия крохотных спутников, мало интересовали графа Рединбурга — высокого человека с хмурым лицом и брезгливо оттопыренной нижней губой. Рединбург озабоченно шёл по коридору станции, торопясь на корабль, летящий на Энцелад.

Заснеженный Энцелад приблизился и заблестел в чёрном небе как ёлочная игрушка — недаром он в Солнечной системе самое яркое тело с коэффициентом отражения света, близким к единице. В южном полушарии спутника были видны голубоватые трещины, чем-то похожие на полосы тигра и расчертившие огромные пространства. Если учесть, что диаметр Энцелада пятьсот километров, то ширина самой большой долины-трещины должна быть в несколько десятков километров… — оценил Рединбург.

На один из таких разломов и нацелился крейсер.

Вблизи оказалось, что ледяная поверхность долины очень ровная, за исключением одного края, где она была изломана так, будто какой-то сумасшедший великан лупил по застывшей реке огромной дубиной, а потом притомился и ушёл по своим гигантским делам, оставив за собой вздыбленные льдины, горы торосов и быстро замёрзшие полыньи, забитые острой крошкой.

Изумлённый командир фрегата даже не стал комментировать просьбу пассажира о посадке поближе к научной станции, а сделал знак матросу. Тот подхватил багаж и отвёл Рединбурга к шлюпке, где в одном из двух кресел уже сидел неприлично молодой человек, какой-то аспирант на практике. Рединбургу его представляли раза два, но он так и не запомнил его имени. Кэвлин, кажется.

— Я буду спускаться в этом ящике? — надменно удивился Рединбург, осматривая тесную кабинку.

— Других вариантов нет, сэр! — жизнерадостно ответил рыжий матрос в синей куртке и рабочих шортах ниже колена.

Рединбург, ворча, устроился в кресле и опасливо посмотрел на экран, который показывал ледяные ущелья в пяти километрах внизу, и на пульт, забитый множеством непонятных штучек.

— Что мне нужно делать с этим хозяйством?

— Ничего, сэр! — откликнулся матрос, чего-то защёлкивая, настраивая и задраивая. — Посадка полностью автоматическая и совершенно надёжная. Кабина останется на поверхности, и через шестьдесят часов мы вас таким же способом заберём.