Возвращение астровитянки - Ник. Горькавый

Профессор Шон хмыкнул:

— Ну… я счёл, что хороший внешний раздражитель будет полезен… в данном конкретном случае.

Карина помолчала и тихо сказала, не очень понятно — про что:

— Спасибо, профессор… — и исчезла.

Хао думал долго, почти месяц, колебался — стоит ли? Но всё-таки решил, что не помешает — в институте работало много зелёной молодёжи, которую ещё учить и учить. Даже если никогда не рано, то почти всегда уже поздно.

Решил и послал всем сообщение:

«Завтра, в 10 утра, профессор Хао Шон скажет речь неизвестного толка, но ничего делового не содержащую. Сбора не будет, всем оставаться на своих рабочих местах, а самые бездельники могут продолжать загорать на лужайках, просто включив т-фоны на институтский канал».

И вот он сидит за столом, налив в стакан воды.

— Здравствуйте, коллеги! Большинство из вас уже согласились на то, что мы продолжим работать вместе, и уже испортили свои рабочие стены плакатами с пейзажами Солнечной системы. Моя речь обращена в первую очередь к тем, кто в ближайшие годы должен совершить качественный скачок в математическом моделировании и физическом понимании строения и динамики Солнечной системы.

Я решил с вами просто поболтать, поэтому и не стал вас собирать в конференц-зале, где вы будете зевать мне в лицо и думать: «Когда же этот зануда закончит брюзжать?» — вы сможете вернуться в кабинет и спокойно написать письмишко своему дружку или подружке насчёт сегодняшнего вечера.

Я даже не включаю видеосвязь, чтобы, не видя ваших скучных рож, оптимистично надеяться, что вы не смотрите сетевые анекдоты, не пьёте чай и не пишете новую статью, а внимательно слушаете меня. Вы даже можете безнаказанно храпеть во время директорской речи — только отрубите свои микрофоны.

Хао услышал отдалённый смех из динамиков обратной связи.

— Первым пунктом своей занудной речи я призову вас к научной внимательности. Это значит — замечать и дотошно исследовать ВСЕ необычные наблюдаемые отклонения от существующих моделей. Не оставляйте за спиной непонятное! Есть вероятность, что даже маленькое противоречие между теорией и экспериментом станет истоком чего-то нового и важного. Чем досаднее несовпадение формул и реальности, тем больше здесь перспектив. Нужно не скрывать или заглаживать трудности нашего понимания и моделирования, а всячески вскрывать и выпячивать их.

Примеров важности такой внимательности — масса; я наступлю себе на горло и приведу только один.

В 1972 году французский химик-аналитик Бужигес, исследовавший образцы урановых руд, привезённых из Африки, обнаружил необычность изотопного состава урана. Стандартное содержание урана-235 в природной смеси трёх изотопов урана — 234, 235 и 238 — составляет 0,720 %. Этот процент неизменен на всей планете и даже во всей Солнечной системе. За более далёкие тела я не поручусь.

Но согласно измерениям Бужигеса, процент урана-235 в исследуемой партии руды составлял лишь 0,717 %. Для тех, кто плохо считает в уме, поясняю — речь идёт о разнице в три тысячных процента! Бужигес оказался внимательным учёным, придавшим этой аномалии большое значение. В Африку была снаряжена экспедиция, которая обнаружила, что изменение изотопного состава в урановой жиле в Габоне вызвано существованием древних ядерных реакторов.

Из динамиков раздался взволнованный шум, и Хао довольно улыбнулся.

— Наверное, сразу подумали про палеоконтакт и инопланетян? Зря. Африканские атомные реакторы — их в Габоне было открыто около двух десятков — оказались не инопланетными, а естественными. Два миллиарда лет назад содержание в природном уране легкоделящегося урана-235 достигало трёх процентов. Кроме того, урановая жила в Габоне располагалась возле речки, а вода является естественным замедлителем нейтронов.

Уран-235 рождал нейтроны, они уменьшали свою скорость, проходя через мокрый грунт, и эффективно взаимодействовали с ураном-238, вызывая ядерную реакцию. В результате урановая жила метровой толщины в течение получаса разогревалась до тепловой мощности в сотню киловатт — пока грунтовые воды не закипали и не испарялись. При исчезновении замедлителя реактор угасал и остывал два с половиной часа. Потом вода снова проникала по трещинам в остывшую урановую жилу — и цикл повторялся снова.

Открытие естественного ядерного реактора, аналогичного искусственному по размерам и принципам функционирования, стало полезным щелчком по самолюбию человека, ведь многие учёные, включая Энрико Ферми, полагали, что атомный реактор является исключительным достижением человека разумного.

— Как долго работали такие реакторы? — донёсся из динамика чей-то вопрос.

— Пятьсот миллионов лет! — ответил Хао. — В смысле надёжности атомных реакторов людям тоже есть чему поучиться у природы.

Он сделал паузу, отпил воды из стакана и откинулся в кресле поудобнее.

«Всё-таки хорошо произносить речь из своего кабинета…»

— Теперь я хотел бы поболтать о таком понятии, как научный максимализм.

Хао сделал многозначительную паузу и усилил голос:

— Учёный должен быть безоговорочным максималистом! Компромиссы — удел мировой и семейной политики. Настоящие учёные не идут ни на какие интеллектуальные сделки, если они хоть в чём-то сомнительны. Учёные должны искать теории, которые полностью объясняют экспериментальные данные и не оставляют дыр в понимании или заметённых под ковёр проблем. Старательнее — можете даже с удовольствием — расковыривайте болячки своих теорий! Не прячьте их от коллег и в первую очередь от себя.

Динамик ожил девичьим голосом, судя по всему, принцессы Карины:

— Профессор, а физико-историк Кун утверждал, что новые теории в момент рождения совпадают с реальностью ничем не лучше старых и предпочтительны лишь по эстетическим критериям.

— Томас Кун оперировал средневековыми примерами и полемически преувеличивал, — спокойно сказал Хао. — Если гипотеза, выдвинутая для описания наблюдаемых явлений, правильна, то она малым количеством теоретических положений объясняет множество экспериментальных фактов. Правильная теория проста и красива. Если вам подсовывают теорию, которая что-то неплохо объясняет, но где-то требует натяжек и подтасовок, — не соглашайтесь на неё! Не покупайтесь на иллюзии!

Хао, забыв, что его не видят, назидательно поднял палец.

— Это очень трудное правило! Измученный неудачами учёный часто готов схватиться за любую теорию, хотя бы частично объясняющую экспериментальный феномен, над загадкой которого он бился всю жизнь… А если эту полуживую теорию согласятся профинансировать? И если придут к тебе ученики с просьбой быть их учителем? Так трудно сказать всем, что этот успех — ещё не успех, а в лучшем случае — полезное указание, и что надо искать другую, подлинную и окончательную причину загадочного феномена. Слишком часто учёный не имеет сил расстаться со своей полудохлой, едва работающей теорией. Он её беспрерывно чинит, как старое авто, замазывает лаком проржавевшие крылья и говорит всем, что она вот-вот помчится, как птица. А она всё не мчится и не телится, а новые данные делают в ней всё больше дыр, и жизнь этого учёного проходит не в поиске истины, а в ремонте лжи.