Бог войны и любви - Елена Арсеньева

— Мы должны пресекать нелепые слухи везде, где слышим их, — провозгласила маркиза. — В конце концов, общеизвестно, что дофин был похоронен на кладбище Сен-Мартен в общей могиле, залитой известью, а все остальное — досужие домыслы. Однако Его Величество должен знать об опасных слухах. К несчастью, у меня сейчас нет под рукой верного человека, которого я могла бы отправить в Англию, в Гартвель, к Его Величеству. Может быть, у вас?..

Де Мон развел руками.

— А я так надеялась! Но, может быть, этот кузен, о котором вы упомянули? Каковы его настроения?

Де Мон досадливо дернул уголком рта:

— Я мало что знаю о нем. Кажется, он хитер, хотя и не отличается особым умом. Да и в руках он себя держать не умеет. Вероятно, сказались тяжкие испытания, бегство из России.

— Наполеоновский солдат? — с брезгливой гримаской уточнила маркиза.

— Да. Единственное его достоинство — хорошо подвешенный язык. Послушаешь, как он рассказывает о падении моста через Березину, так дрожь пробирает. Сам же Оливье чудом спасся.

Какая-то тень промелькнула в черных глазах.

— Оливье? — нахмурилась маркиза, голос ее вдруг зазвенел металлом. — Оливье… а дальше?

— Де ла Фонтейн. Благородная и довольно состоятельная семья. Во всяком случае, он дал своей кузине весьма приличное приданое!

Он улыбнулся. Маркизе, конечно, не дано было постичь смысл этой улыбки, зато де Мону не дано было знать, что он сейчас спас жизнь человеку, от которого охотно избавился бы любым способом.

В конце концов де Мон все-таки взялся подыскать курьера в Англию, чем весьма порадовал маркизу. Потом именитые роялисты еще немного побеседовали, превознося Талейрана и браня Наполеона, надеясь на успехи союзных армий и желая здоровья и долгих лет жизни «одноглазому медведю», как они называли Кутузова.

Наконец маркиза отбыла.

Де Мон спросил пуншу и уселся у камина, покуривая трубку. Уютно трещали виноградные лозы; тонкий смолистый аромат наполнял комнату; табак был хорош, а пунш — великолепен.

Поджав губы, он взглянул на часы, размышляя, завершено ли уже дело, и решил, что вполне может еще задержаться в этой уютной комнате. Он вновь принялся потягивать пунш, предаваясь невеселым своим размышлениям, но усталость все же взяла свое, и де Мон задремал.

— Не спи! С ума сошел! — Ангелина с трудом растолкала Оливье. — Ты что, спать сюда пришел?!

— А? Нет! — Оливье потряс головой, прогоняя дремоту, и потянулся к Ангелине: — Желаете продолжить, мадам?

Она расхохоталась и оттолкнула его ладонью, будто большого ласкового кота.

— Нет, брысь-брысь! Немедленно вставай и одевайся! Довольно ты дурачил сегодня этого доброго человека!

— Ну и что? Не зря же говорят, что дураки — самые счастливые люди на свете, — хмыкнул Оливье. — А что до его доброты, так за пятьдесят тысяч франков годового дохода я бы уехал от жены не на два-три часа, а… а… — Он был так возмущен, что не заметил, как напряглась Ангелина. — И, если на то пошло, не я один дурачил его, а мы. Мы вместе. Ведь если какая-нибудь хворь у тебя и была, то отнюдь не delirium tremens, — он даже икнул от смеха, — а самая вульгарная febris erotica! [102]

Ангелина опустила ресницы и выждала несколько мгновений, прежде чем смогла справиться с голосом и совершенно спокойно предложить Оливье все-таки подняться с постели.

Наконец, небрежно чмокнув ее на прощание, он направился к двери, так и не заметив, что подушка по обе стороны от ее головы, там, куда сбегали тоненькие горючие ручейки, мокра от слез.

Все оказывалось не таким, все обманывало ее! Она смертельно боялась, что человек, взявший ее в жены, начнет осуществлять свои супружеские права; боялась не того, что он возьмет ее силой, — боялась его старческого бессилия, которое ей придется преодолевать! Однако в первую брачную ночь де Мон только поцеловал ей руку и отправился спать в другую комнату. То же происходило и в последующие ночи. Разумеется, Ангелина не мечтала о ласках нотариуса де Мона. Она несколько побаивалась этого загадочного человека, так неожиданно взявшего ее под свое крыло… правда, цена его «первой любви» оказалась пятьдесят тысяч годового дохода, зато Ангелина теперь могла не бояться за будущее своего ребенка. Не зря сказано: «Довлеет дневи злоба его», довольно для каждого дня своей заботы, всегда Ангелина живо чувствовала справедливость этих слов. Что Богу угодно, то и случится, говорила она себе, стараясь просто жить, жить, как живется, — но не могла преодолеть страха за себя… Она чаще с ужасом вглядывалась в свою душу, с ужасом ощущала свое тело, ибо, произнеся священные слова обета супружеской верности, ощущала в себе непреодолимое желание изменять своему мужу. Ее сущность сделалась ей понятна — и отвратительна. Потребность в мужских ласках, вполне нормальная для женщины ее лет, казалась ей чем-то противоестественным. Ее влечение к Оливье сделалось после недельного воздержания неодолимым, оттого она и решилась на отвратительный обман своего мужа. Ну а Оливье был только счастлив удовлетворить не просто пыл, но и жажду мести человеку, который так мастерски обвел его вокруг пальца. Эта его мстительность и отталкивала, и притягивала Ангелину.

Его хотело ее тело — но не более того. Проникнуться сердечной склонностью она могла к тому Оливье де ла Фонтейну, который выиграл ее в карты, а потом спокойно и доверчиво уснул с нею рядом в блокгаузе, затерянном среди зимней России; к тому, который перебирался через мост, ежесекундно спасая ей жизнь; к тому, кто защитил ее от графини д'Армонти на окровавленном берегу Березины, кто внушал ей веру в будущее. Но, вернувшись в Бокер, он вмиг утратил отвагу, дерзость, задиристость и романтичность, которыми щедро наделили его война и Россия. Он превратился в мелкого буржуа, провинциального мещанина, который смысл своей жизни видит только в деньгах — и неважно, каким путем они достанутся! У него даже лицо изменилось. Оно стало хитровато-восковым, ненастоящим, французским! Ангелина стыдилась, что вожделеет к этому человеку, и ей становилось чуть легче, когда она сознавала: на его месте мог оказаться любой другой. Как приговоренный к тюремному заточению знает, что отныне вся его пища — вода и черствый хлеб, предназначенные лишь для насыщения, но отнюдь не для удовольствия, так и Ангелина не столько отдавалась, сколько брала Оливье, зная: он утолит ее голод, но не удовлетворит томления плоти. На всем свете существовал только один человек, который мог удовольствовать блаженством ее душу и тело, который способен был придать взаимно-приятным телодвижениям мужчины и женщины одухотворенность, гармонию и высшую красоту, превратив телесное соитие в любовное слияние сердец, предназначенных друг для друга.