Свадьбы - Владислав Бахревский

На этом сборище был даже искамле-ага, обязанный подставлять падишаху скамеечку, когда тот садился на коня. Через этого слугу возвращались все жалобы и доклады, не удовлетворенные падишахом.

Но в собрании не было Кизлярагасы Ибрагима, первого ич-ага, ибо он — глаза, уши и слова Ибрагима, который ныне не видит, не слышит и не говорит. Дни падишаха сочтены, и соответственно сочтены дни главного евнуха.

— Войска, собранные для похода на Азов падишахом Мурадом, да будет имя его в веках, томятся бездействием. Бездействие понуждает к грабежам все тех же реайя, которые от безысходности бунтуют.

Так сказал великий визирь Мустафа.

— Надо немедленно, пока еще не упущено время, выступать! — откликнулся воинственный меченосец падишаха Жузеф. — Если мы промедлим, казаки получат помощь от русского царя, который тоже пока выжидает. Получив эту помощь, казаки захватят и Кафу, и Темрюк, и Бахчисарай.

— Что думают остальные? — спросил великий визирь. Правитель Силистрии Дели Гуссейн-паша покашлял.

— Что думает паша Силистрий?

— Я думаю, что Жузеф слишком молод. Он боится казаческого войска. А войска нет — есть шайка разбойников. Я один могу разгромить эту шайку. В любой указанный мне срок, хоть теперь, хоть через год.

Хранитель казны заволновался.

— Нельзя ждать год! Казна не бесконечна. Мы не можем платить войску за бездеятельность.

— Первая победа падишаха — есть его победа над врагами ислама, — сказал великий муфти Яхья-эфенди, — Падишах болен, но это не значит, что больно государство.

От золотого балкончика отделился неприметный дотоле слуга.

— Валиде Кёзем-султан сообщает Величайшему совету мудрых, что у падишаха есть сын.

Экая новость, все знали, что до заточения в яму Ибрагим имел наложниц и одна из них родила ему сына. Татарские ханы поступали с такими детьми просто; отсылали их к черкесам, где из них воспитывали воинов.

Среди походов и пьяного угара падишах Мурад забыл об этом весьма важном обстоятельстве. А напомнить ему побоялись. Наложницу и ее сына прятала на самый крайний случай сама Кёзем-султан. Стоило Ибрагиму взойти на престол, как вдруг оказалось, что у него есть жена и есть наследник.

Правда, Ибрагим любовью свою первую жену не дарил, однако это ей не мешало оставаться первой женой и носить титул валиде-султан.

Итак, напоминание о наследнике не поразило, но все задумались. Куда клонит Кёзем-султан? И тут наконец открыл свои карты визирь Мустафа. Он должен был возглавить поход под Азов и уже получил от падишаха свой военный титул сердар-и-экрем.

Мустафа-паша сказал:

— На нас на всех ляжет грех, если мы теперь пойдем под Азов и возьмем его. Поход во время болезни падишаха — умаление его славы.

Слуга, стоявший возле золотого балкончика, сделал шаг и объявил:

— Валиде Кёзем-султан благодарит всех за верность ее сыну, блистательному падишаху Ибрагиму, благодарит за честную службу и заботу о благе империи. Валиде-султан благодарит также всех мудрейших мужей за благоразумие, ибо высказана счастливая мысль отложить войну. Большую часть войска следует распустить, но не все — аллах милостив, однако верные войска могут потребоваться для укрепления империи изнутри.

Мустафа-паша был рад услышанному, но ретивое кипело:

«Эта старая баба скоро будет указывать ему, великому визирю. Пережила всех своих детей и собирается править страной от имени внука… Впрочем, падишах Ибрагим не умер…»

Главный евнух после великого визиря и великого муфти — третье лицо империи. С воцарением падишаха Ибрагима третий стал первым: Ибрагим слушал и слушался Кизлярагасы.

Кизлярагасы никому не делал худого, никого не подсидел, хотя никому и не помог, никого не притеснил и не обидел, хотя и не возвеличил никого, его можно было бы считать безобиднейшим, несчастным существом, но выходило так, что все его боялись. Брать взятки Кизлярагасы не мешает, но сам не берет. У главного евнуха даже дворца собственного нет.

Придворные не понимали, что его дворцом, крепостью, войском были деньги. Теперь, когда империя жила по его слову, он, как молодой полководец, бросающий всю армию со всеми явными и тайными резервами на поверженного врага, пустил в дело все свои тайные миллионы до последнего пара.

Золото — магнит для золота. Только ведь в чью сторону перетянет? Но у главного евнуха каждая монета на веревочке.

Дворца у него, правда, не было, но был дом и сад.

От дворцовых и государственных забот главный евнух спасался здесь, на зеленой окраине Истамбула. Единственной привилегией усадьбы был ручей среди заросшего сада. Над истоком евнух приказал поставить беседку. Он больше всего на свете любил смотреть на чудо рождения потока.

Алмазом этого дома теперь была Надежда. Она растила здесь сына меддаха, кровиночку свою! Она была полной хозяйкой дома и слуг, ибо главный евнух изволил в свободные часы нянчить мальчика с нежностью, какая не всякой матери дана.

Надежде не дозволялось только одного: кормить сына грудью.

— Для этого есть кормилица, — сказал ей раз и навсегда главный евнух. — Твой талант и твое назначение — быть прекрасной.

Сегодня господин явился как черное облако. Задумчив, тих и неприметен, но все в доме понимали — до грозы недалеко. Кизлярагасы отказался от еды и сразу ушел в беседку, глядеть, как вновь и вновь, не уставая, рождается поток.

Надежда осмелилась принести господину кофе и кальян: теперь это не преследовалось.

— Посиди со мной! — сказал евнух.

Она села на краешек ковра, опустив глаза, вся в себе, в своем, эта тонколикая, расцветшая русская женщина. Она была для него такой же загадкой, как ручей, кроткая и никакой силой не сгибаемая, святая простота и умница, да такого ума, что сама Кёзем-султан задохнулась бы от ревности.

Вот и теперь подняла глаза и увидела, что Кизлярагасы смотрит на нее, замерев сердцем, и, не двигаясь, не пошевелившись даже, заметалась, предчувствуя то, что судьба уже решила за нее.

Кизлярагасы оттого и затосковал, что она посмотрела на пего и все угадала. И была его тоска как старая рана, занывшая перед дождем. Надежда не хотела покидать его дом и его, несчастного, ничтожного, оскорбленного людьми человека.

— Я принес тебе платье, — сказал он. — Такого ты никогда еще не надевала.

Она улыбнулась ему, но — как? Он чуть не подскочил: она его ободряла.

— Принеси мне фруктов!

Она не пошевелилась, и он сказал:

— Завтра я отведу тебя в Сераль. Не бойся, падишах очень болен.

— О, господи! — только и сказала Надежда, сказала по- русски. И такая усталость коснулась ее лица, легла на плечи ее, что плечи поникли, и сама она как бы увяла, словно сорванный мак.

Кизлярагасы поспешил свой бесценный цветок опустить в воду.

— О, моя госпожа! — Он сказал так, не оговорившись. — Я клянусь: твой сын, ставший моим сыном, в свое время взойдет над империей, как восходит над землею солнце! А потому будь мудрой: терпи. У тебя нет прошлого, к чему бы ты могла вернуться, но у тебя есть будущее, и я воспрянул с тобой. До тебя мое прошлое — это красный туман, а мое будущее — только черная тоска. Но теперь и у меня есть будущее — наш сын… Еще раз говорю тебе — падишах очень болен. Ты должна его выходить. Если он умрет — у нас не будет будущего.

Она плохо слушала, но она все поняла: ее сыну грозит опасность. И еще ей запали в душу слова: «У тебя нет прошлого, к чему ты могла бы вернуться».

Ей вспомнились рязанские луга, зеленые-презеленые, покрытые теплой, не успевшей убежать в реку, медленно просыхающей весенней водой. Косогорчики, усыпанные, как веснушками, золотыми цветами одуванчиков. Им бы одно — превратиться в пушистый шарик, который, как время придет, разлетится от ветра. Перышки полетят куда понесет. Невесть в какую сторону, далеко ли, близко ли? Она тоже вот — пух одуванчика, брошенный через синее море.

Закричал, завозился ребенок. Она кинулась в комнаты. И замерла на пороге, глядя, как сын, растряся путы и пеленки, тянется ручками и задирает ножки.

— Турчонок ты мой! — по-российски заголосила Надежда.

Она прижала мальчишечку к груди, и тот, затихая, стал искать ртом сосок.

— Щас, щас! — заторопилась, вся пылая и дрожа, Надежда. — Щас, Ванечка, щас!

Имя ему было дано Муса, но она про себя называла его Ванечкой и теперь, в лихорадке, никак не могла достать грудь из-под глухого, нарядного платья. Она, трепеща и торопясь еще сильнее, положила заверещавшего мальчишечку в колыбель, сбросила через голову платье, и вот слюнявень- кий ротик больно сжимает сосок. А молоко уже давно перегорело и иссякло.

— Господи! Хоть бы капельку! Ванечке! Русского молочка!

Вбежала в комнату кормилица, всплеснула руками, увидев свою хозяйку в таком виде. Схватилась за мальчика, а Надежда не пускает. Всего, может, секундочку не отпускала, а потом — поникла и отдала.