Уйди во тьму - Уильям Стайрон

У него сдало сердце. Почувствовав слабость, он опустился на стул. Нет никаких сомнений, никаких сомнений вообще. Он должен что-то предпринять. Оставшись один, он слышал замирающий шум приема, усталый смех, песни — «Я обожаю тебя, моя крошка», — которые они пели, и вечерние ветры, шелестевшие снаружи, казалось, уносили звуки песни вместе с увядшими листьями. Две девушки прошли, хихикая, по коридору. В темноте они не заметили его — одна даже наступила ему на ногу. В окно светила луна, яркая как фонарь, и вечер, казалось, был полон голубой, колышущейся пыли. По воде плыли листья и чайки, сморщенная тень ветерка. Да, сомнений не было: пришло время принимать решение. И он подумал: «Возможно ведь, что вся моя жизнь была ошибочной. Возможно, это я все породил. Значит, Элен была права. Своей добротой я убил единственное существо, которое было мне по-настоящему дорого. Может, все мы просто слишком чувствительны, как говорил отец. Им никогда не следовало закладывать в мозг животного представление о любви…»

Его охватила дикая ярость.

— Нет, — громко произнес он, поднимаясь на ноги, — нет, черт побери!

Он пошел, скользя по пролитому виски, в направлении лестницы. Яркий свет встретил его в гостиной, пронзительные, усталые голоса все еще пели, а тут еще Эдвард, сам пьяный в стельку, взял его за локоть, но Лофтис продолжал идти.

— Куда это ты шагаешь, старый приятель? Сам старик папашка улыбается тебе! И крепко, крепко пожимает руку… — И он шлепнул свою руку на плечо Лофтиса. — Знаешь, — продолжал он, — хорошо, что я приехал на свадебный пир Пейтон. Сколько я посмотрел тут людей! Знаешь, если бы мы с тобой были на пустынном острове и там были бы эти люди, так мы с тобой соответственно были бы президентом и вице-президентом. За счет…

— А ну пошел ты прямиком к черту, Эдвард, — буркнул Лофтис, отстраняя его.

Он потащился наверх. В коридоре было темно и тихо. Звуки снизу долетали приглушенные и неразличимые. Он с минуту постоял наверху лестницы, задрав нос, принюхиваясь, разведывая. Он ничего не видел, но в темноте очертания и тени беспорядочно качались и ему пришлось, чтобы устоять, прислониться к стене. Он почувствовал, как колотится сердце и его пробирает холодный страх. Он с трудом овладел собой и на цыпочках пошел по коридору, стараясь ничего не задеть и не опрокинуть. Наконец он услышал голоса в комнате Элен. Вернее, голос: Элен. Он подкрался к двери. Она была закрыта, но не заперта, и на полу коридора лежал тонкий клинышек света. Он услышал, как Пейтон сказала:

— Слова, слова, слова… почему вы не дойдете до сути?

Позже он не мог припомнить — из-за того, — что у него были затуманены мозги, что последовало за этим, но, в общем, произошло примерно следующее…

Голос Элен — бесстрастный, но наставительный: «Вот что я пытаюсь сказать тебе, моя дорогая. Нет, я вовсе не считала, что ты не должна пить. Ты что, думаешь, я член Союза женщин-христианок против алкоголя? Безусловно, нет. Но, дорогая девочка, для меня важно другое. Право, Пейтон, после того как мы так старались все спланировать для тебя, неужели ты считаешь…»

Ее прервал гневный голос Пейтон: «Я считаю — что? Не будете ли вы так любезны объяснить?»

«Эта история с твоим отцом. Неужели ты действительно считаешь, что имеешь право так себя вести с ним? После всего, что он для тебя делал? Я видела, что только что произошло. Право, Пейтон, не делай вида, будто этого не было или никто этого не видел. Потому что я это видела. Видела. Говорю тебе».

«Что!»

«А вот это. — Она заговорила отрывисто и резко. — А вот это. Как ты разразилась бранью. При всех. Не одна я это видела. Чесс Хегерти видел это и Браунштейны. Все. После того как я все так спланировала. После того как я так старалась… не старалась, а вынуждена была забыть про тебя, чтобы все прошло как надо. Я сказала себе: „Ладно, я забуду все, что она наделала“. Во имя нравственности, во имя христианских принципов. Во имя благопристойности я не придам значения тому, что ты натворила…»

«Чему?»

«Не важно. Я сказала, что приличия ради не придам этому значения. Чтобы ты могла должным образом обвенчаться в своем доме. Доме, который ты тоже легко покинула. В этом ирония. Словом, ради всего благопристойного, ради этого я сказала, что сделаю все, чтобы эта свадьба была успехом. Все знают, что ты ненавидишь меня. Это не имеет значения. Но чтобы они знали, что ты ненавидишь и его! После того как столько лет ты притворялась, и льстила ему, и соблазняла…»

Раздался вдруг грохот, скрип пружин, словно кто-то неожиданно упал на кровать. Раздался смех Пейтон, натянутый и немного истеричный, но также приглушенный — смех человека, лежащего горизонтально.

«О Господи, неужели? Разве это не предел всему? Бедная Элен, вы, значит, действительно страдали, так? Бедная Элен. А вы, знаете ли, несчастное существо, и мне, право, не следовало так с вами говорить. Мне, право, следовало молчать и терпеть, быть по-настоящему милосердной, но я просто не могу. Вы такое отвратительное существо, что я не могу даже чувствовать жалость…»

«Заткнись. Уважай старших. Твоих родителей, которые…»

«Да вы и страдать-то по-настоящему не можете, — прервала мать Пейтон, голос ее звучал теперь твердо. — Вы, как все остальные несчастные невротики, повсюду всецело отдаетесь своей беде и вымещаете свою гнусную подленькую ненависть на любом, кому завидуете. Знаете ли, я подозреваю, что вы всегда за то или за другое ненавидели меня, но последнее время я стала для вас символом всего, что вы не выносите. Вы думаете, я глупа или что-то в этом роде и что я вас не вычислила? Вы годами ненавидели мужчин, которые ненавидели папу, и самое печальное, что он этого не знал. И самое ужасное, что вы так ненавидите себя, что вы не можете ненавидеть мужчин или папу, а ненавидите все — животных, растения и минералы. Особенно вы ненавидите меня. Потому, что я стала этим символом. Я знаю, что я не идеальна, но я свободна, и я молода, и если я не чувствовала себя счастливой, то по крайней мере я знаю, что когда-нибудь смогу быть счастлива, если достаточно над этим поработаю. Я свободна. Если бы я проторчала в Порт-Варвике, вышла замуж за какого-нибудь туповатого парня, который работал бы на верфи и жил где-то в маленьком домишке и каждое воскресенье приходил бы повидать вас и папу, вы были бы полностью удовлетворены. Тогда вы всадили бы свои когти в меня. Я бы послушно следовала вашему драгоценному кодексу христианской морали, который в любом случае липа. Но так не вышло. Я свободна, и это невыносимо для вас…»

«Ты ненавидишь…»

Пейтон сбросила ноги на пол: Лофтис услышал отрывистый резкий стук каблуков.

«Я знаю, что вы скажете! Вы скажете, что я ненавижу Порт-Варвик, папу — все. Ну так это неправда! Я не ненавижу ничего, что вы вынуждали меня ненавидеть, и, черт бы вас побрал, вы же вынудили меня возненавидеть и вас…»

Голос Элен превратился в пронзительный истерический вопль: «Ты говоришь мне все это, и ты не знаешь… не знаешь! — И, обезумев, она закричала: — И ты являешься сюда и устраиваешь тут посмешище, изображая… после того как ты без разбора переспала… ты не знаешь… и этот твой грязный еврейчик…»

Лофтис подошел к двери, но было уже слишком поздно. Тишина, продержавшаяся между последним словом Элен и тем, что произошло дальше, казалось, была короткой и бесконечно долгой; эта тишина, такая недолгая и вечная, потому ужасу, какой она с собой принесла, не отличалась от громкого звука. Затем Лофтис услышал шум потасовки и один-единственный мучительный стон, но он опять-таки опоздал — он распахнул дверь. Пейтон, рыдая, промчалась мимо него по коридору и потом — вниз по лестнице. Он попытался схватить ее, но она пронеслась мимо, как воздух, и он в нерешительности продолжал стоять в дверях, глядя на Элен. Она закрыла лицо руками, но сквозь ее пальцы текли струйки крови, и он смотрел на них холодно и отстраненно, словно зачарованный, не обращая внимания на ее стоны. Он не помнил потом, как долго он так стоял — возможно, полминуты, возможно, больше, — но когда, почувствовав его присутствие, она отняла руки от лица и посмотрела на него, беззвучно шевеля губами — щеки белые как у мертвеца, исполосованные глубокими царапинами, оставшимися от ногтей Пейтон, — он сказал лишь, плохо выговаривая слова из-за своего непослушного, пропитанного виски языка:

— Да поможет тебе Бог, чудовище. — И пошел вниз.

Позвонил ли он Долли до того, как Пейтон уехала, или потом? Он и это не в состоянии был точно восстановить в памяти — лишь помнил, что было время — несколькими минутами позже, — когда он держал в объятиях Пейтон, держал, прижав к своей груди, а она плакала, он же говорил: «Все в порядке, крошка. Все в порядке, детка. Все в порядке, крошка». Говорил снова и снова.