Власть и наука - Валерий Сойфер

Объяснения, которые дал проф. Мёллер, для нас ясны и понятны. Проф. Мёллер раскрыл свою позицию...

Основное заблуждение генетиков состоит в том, что они признают неизменность генов в длительном ряду поколений. Правда, они признают изменчивость гена через десятки и сотни тысяч поколений, но спасибо им за такую изменчивость.

Мы, признавая изменчивость генотипа в процессе онтогенетического развития растений... уже можем путем воспитания заставлять направленно изменяться природу растений в каждом поколении.

Я убежден, что в ближайшее время этот раздел работы у нас в Союзе быстро разрастется... Это является делом нашей советской науки" (112).

Заключительное слово вице-президента ВАСХНИЛ Мейстера коренным образом отличалось от его первого выступления на сессии, когда он критиковал Лысенко за волюнтаризм в вопросах селекции растений. Теперь ни от прежнего тона, ни от оценки фактической ситуации в науке практически ничего не осталось: Георгий Карлович видимо четко понял из тона ежедневных отчетов о сессии в центральных газетах, кого видят победителем диспута партийные власти. Правда, он заявил, что генетика как наука не рассматривается руководством ВАСХНИЛ в виде лженауки, как того хотелось бы лысенкоистам, и призвал генетиков не проявлять по этому поводу излишних волнений:

"В защиту генетики выступил здесь наш молодой советский ученый, успевший стяжать себе славу за границей, Н.П.Дубинин, но под влиянием охватившей его паники он совершенно неожиданно начал доказывать нам, что генетика свободна от формализма и строго материалистична. Я хотел бы указать Н.П.Дубинину, что его паника ни на чем не основана. На генетику как науку в Союзе ССР академия с.-х. наук им. В.И.Ленина отнюдь не покушается..." (113).

На этом защита генетики кончалась, и Мейстер, отлично разбиравшийся в основах этой науки, принялся критиковать работавших в ней специалистов. По его словам, генетики якобы преувеличивали во много раз стабильность генов, что они в целом далеки от практики, даже оторвались от нее, что вместо помощи сельскому хозяйству они подчас берутся внедрять не только ненужные, но даже вредные приемы, такие как искусственное осеменение животных, на широком использовании которого настаивал Серебровский.

Критикуя Серебровского за это предложение, Мейстер перебрасывал мостик к другому его предложению -- призыву заняться всерьез улучшением генофонда человека. Мейстеру это показалось кощунственным, и он строго отчитал Серебровского:

"Исходя из успехов искусственного оплодотворения животных, он [Серебровский -- В.С.] те же меры использовал для улучшения населения СССР. Это чудовищное оскорбление советской женщины. Этого, несмотря на личное покаянное выступление тов. Серебровского, советская женщина никогда ему не простит. Мало того, несомненно, что память об этом переживет и самого Серебровского" (114).

Мейстер имел ввиду статью Серебровского "Антропогенетика и евгеника в социалистическом обществе" (115), в которой автор, воодушевясь сталинским принципом ведения хозяйства по пятилетним планам, предлагал ускорить выполнение этих планов с помощью выведения людей с лучшими генетическими свойствами. Ругая буржуазию за то, что она никогда не станет следовать рекомендациям евгеников (евгеника -- наука о наследственном здоровье человека и путях улучшения наследственности человека), и, сетуя на то, что рабочий класс в условиях капиталистического строя должен думать только о социальной революции (рабочий класс, писал он, "справедливо видит в свержении капиталистического строя единственный радикальный способ уничтожения гнета и насилия. При капитализме ему не до евгеники" /116/), Серебровский предлагал такую программу:

"Решение вопроса по организации отбора в человеческом обществе несомненно возможно будет только при социализме после окончательного разрушения семьи, перехода к социалистическому воспитанию и отделения любви от деторождения...

... при сознательном отношении к делу деторождение может и должно быть отделено от любви уж по одному тому, что любовь является совершенно частным делом любящих, деторождение же является, а при социализме тем более должно явиться, делом общественным. Дети нужны для поддержания и развития общества, дети нужны здоровые, способные, активные, и общество в праве ставить вопрос о качестве продукции и в этой области производства" (117).

Серебровский действительно поместил в "Медико-биологическом журнале" "Письмо в редакцию" (118), в котором признал ошибочность трех своих прежних утверждений -- реальности сокращения сроков выполнения пятилетки до 2-х лет при использовании евгенических мероприятий; утверждение, что разведка нефти, угля и металлов ничуть не более важное дело для жизни страны, чем изучение распространенности патологических генов; и заявление, что "биологически любовь представляет собой сумму безусловных и условных рефлексов". Последнее определение он заменил теперь таким: "...в "любовь" входят, во-первых, наследственные и, во-вторых, приобретенные или не наследственные элементы, а также моменты идеологии" (119).

Негативно отозвался Мейстер и о Вавилове:

"Акад. Вавилов... вместо критического отношения к своим ошибкам, в том числе и к ошибкам методологического порядка, увлекся перечислением бесконечных достижений Всесоюзного института растениеводства" (120).

Это обвинение было несправедливым. Как директор института Вавилов был не в праве замалчивать достижения своих сотрудников, тем более, что со всех точек зрения достижения эти были столь весомы, что люди, типа Презента или Лысенко, имей они в своем активе такие успехи, устроили бы им широчайшую рекламу. И уж совсем неверным был выпад Мейстера против закона гомологических рядов Вавилова: "Ясен антидарвинистический характер этих положений тов. Вавилова" (121). Однако заключительное слово Мейстера было напечатано в "Правде", и слова осуждения Вавилова и генетиков приобретали в связи с этим характер завершенный и обоснованный.

Несомненно, что Лысенко, ведя полемику на этой сессии, уже прекрасно осознавал, в каких сферах его ждет полная поддержка. Его спору с генетиками, спору, в общем, сугубо профессиональному, была придана особая -- ПОЛИТИЧЕСКАЯ острота. Вопрос этот понимался верхами шире, он вычленялся из рамок научных диспутов и переводился в иную плоскость, как выводилась и вся наука из-под контроля самих ученых.

Лысенко -- полемист

В конце 1936 -- начале 1937 года Лысенко приобрел в стране огромную популярность. Понимая это, он всё определеннее показывал, на что способен и к каким приемам готов прибегать в спорах с коллегами. Ему уже и раньше приходилось выходить за рамки академического стиля в дискуссиях. Вспомним, как он обвинил профессора Максимова, первым выступившего с весьма осторожными замечаниями на съезде в Ленинграде (см. главу I), чуть ли не в плагиате (122). Лысенко и его сторонники и позже не упускали случая, чтобы побольнее "задеть" Максимова (123).

Теперь же Лысенко принялся буквально обругивать тех, кто пытался сделать замечания в его адрес (124). Одними из первых почувствовали это на себе Константинов, Лисицын и Костов. Вслед за перепечаткой их статьи в журнале "Яровизация" (19) Лысенко и Презент как редакторы журнала призвали своих читателей выступить с критикой "тех из ученых, которые упорно цепляясь за старые догмы в науке, "принципиально" считают неправильным или подложным все действительные завоевания агробиологической науки, строящейся на основе теории биологии развития" (125).

"Мы просим научных работников, агрономов, зав. хатами-лабораториями, колхозников-опытников, -- говорилось в обращении редакторов, -- высказаться на страницах нашего журнала в связи с содержанием статьи "Несколько слов ..."" (126).

Тон выступлениям задал сам Лысенко в статье под характерным заголовком -- "Запутались или путают?" (127). Начал он следующим образом:

"Отличительной чертой советской науки и вообще всего советского является честность, правдивость. Этого-то в "нескольких словах", занявших 18 страниц рукописи академика Лисицына, академика Константинова и доктора Дончо Костова, как раз и нет. В этой статье нет ни единого научного положения, которое авторы выставили бы в противовес нашей концепции. Наших же положений авторы, видимо, настолько не любят, что не сочли нужным даже привести их в своей статье, а если и привели, так искаженно, и нередко неуместно. В статье есть ложь, лицемерие, извращения, передергивания" (128).

На убийственный для его детища факт, что -5летние исследования яровизации на 54 сортоучастках показали отсутствие прибавки урожая, он не обратил внимания, а просто декларировал: "яровизация повышает урожай". Точно так же он уклонился от обсуждения цифр урожаев и перевел разговор на то, сколь большие площади заняты под посевами яровизированными семенами ("Яровизация в 1936 году применялась на площади более 6 миллионов га" /129/), как много народу удалось вовлечь в эту работу ("Этим делом занимались 50 тыс. колхозов" /130/). Обоснованным данным ученых он стал противопоставлять подсчеты, взятые с потолка: