Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

– Мать твою, а еще усташ, усташ должен быть закаленным как сталь, а не хныкать как баба! – дразнил его Максим.

Тут Радослав первый раз подумал, что лицо этого старика не такое уж и благодушное.

Второй из сидевших рядом был Лука Буч, по прозвищу Бучоглавый, родом из Дубровника, какой-то дальний родственник политика Стиепана Буча, на редкость высокий и крупный молодой человек, у которого имелись более чем очевидные проблемы с соединением слов в фразы, из-за чего он в основном молчал или же выражал то, что хотел сказать, одним, главным образом коротким, односложным словом, которое неожиданно точно передавало его мнение. Например, когда разговор зашел о подъеме уровня воды в Саве, вызванном все еще льющимся дождем, Лука Буч высоко поднял палец и сказал: «Дамба!» Этого было вполне достаточно для понимания его мнения – дождь не будет идти так долго, что река поднимется выше дамбы.

Третьим парнем был Йосип Биелич, школьный друг старшего брата Кристиана, Домагоя Вука Пендерецкого, работавшего в хорватском посольстве в Риме. Биелич был единственным среди них без формы, но говорил так громко и держался столь свободно, как будто в этой компании он старший по чину.

– Видишь, друг мой Радослав, какая мы мягкая власть, мягче хлопка. Не дай Бог швабы узнают, что этот Биелич чуть ли не до вчерашнего дня был евреем по имени Йосип Вайс.

– Да даже и не Йосип, а Йошуа, – засмеялся молодой человек.

А потом рассказал историю, которую, как было очевидно, рассказывал часто, возможно всякий раз, когда в компании появлялся кто-нибудь новый. Его действительно звали Йошуа Вайс, до весны 1940 года, когда, практически в последний момент, он стал Йосипом Биеличем, а крестил его лично Керубин Шегвич[129]. До этого юноша был евреем, и все в нем сразу узнавали еврея, как по росту, так и по убеждениям, сына Маира Вайса, бухгалтера и шамаша[130]сараевской синагоги ашкенази, который после Великой войны переселился в Загреб. Отец воспитывал его так, чтобы он был дисциплинированным и усердным во время каждой молитвы и чтобы, если это потребуется их общине, он, как и отец, стал служкой. Чтобы подтвердить истинность всего, что он говорит, Йосип начал завывать какую-то еврейскую молитву, кривляться и изображать раввина времен своего детства, на что Максим закрыл себе ладонями уши, чтобы через них в него не проник дьявол.

Но когда в начале того же 1940 года у Йошуа Вайса умер отец, мать, Рикица, позвала его в отцовский рабочий кабинет, посадила перед собой за стол, вынула из ящика стола папку, достала из нее какую-то бумагу и протянула ему, прочитать.

Там было написано:

Я Музафер эф. Беглербегович, в последний из дней своего земного пребывания, но в полном сознании и чистом разуме, оставляю своего единственного сына, которому сегодня исполняется два месяца, самому близкому из моих друзей, Маиру Йошуа Вайсу, чтобы тот его воспитывал, кормил и обучал в любови Божьей и чтобы со дня моего переселения в мир иной называл своей фамилией, и никто не смеет ему в этом препятствовать. Я звал его Мухамедом, но в урочный час наши сердца узнают друг друга, какие бы имена мы ни носили на земле.

Я, Музафер эф. Беглербегович, ухожу в своей вере, которую считаю самой лучшей, и никогда, ни под какими пытками не согласился бы взять другую, и ни за какие земные блага не заменил бы ее чужой верой. Выбрал бы джехеннем своей, а не дженнет[131]чужой веры, потому что для меня ад – это то, что происходит в человеческом сердце, если вокруг тебя все чужое и ты в чужой земле. Но никого лучше друга моего Маира не знаю я для сына своего Мухаммеда. Мать его умерла при родах, сегодня ухожу я, но ухожу со спокойным сердцем, потому что сына своего единственного оставляю лучшему из лучших.

И пусть он тоже молится Богу, как положено роду Ибрагимову (Авраамову).

Подписал: хафиз[132]Музафер эф. Беглербегович, каллиграф.

Прочитав это, Йошуа простился с матерью, которая на самом деле не была его матерью, и сказал, что ему будет трудно забыть все ненужные ему еврейские слова, но он очень постарается. Но вот чего он никогда не сможет забыть, так это все унижения и страх, которые он пережил, хотя и не должен был, не имел причин их переживать, если бы они не воспитали и не отправили его в жизнь евреем.

– Она заплакала, когда ты уходил? – спросил Радослав.

– Не знаю, это не мое дело. Сейчас не те времена, чтобы думать о том, плачет или не плачет какая-то еврейка.

– Но она была твоей матерью.

– Мать – это только та женщина, которая тебя родила, – поучительно изрек Биелич.

Не теряя времени Йошуа Вайс тут же отправился в монастырь в Самоборе, попросил монахов принять его и как можно скорее крестить. О своей истории он умолчал, просто сказал им, что он еврей, который хочет перейти в Иисусову веру. Они ответили, что предварительно нужно многое выучить. Он сказал, что готов выучить даже больше, чем требуется, только бы смыть с себя еврейскую ересь.

Как ни странно, монахам это не очень понравилось, и после нескольких дней бесед с ним они перестали принимать его у себя и наставлять. Сказали, пусть идет к кому-нибудь другому. Он им ответил, что гнать его с порога монастыря – грех. Они ответили, что иногда, хотя и довольно редко, от большого греха человек может спастись, только совершив грех меньший.

После этого Йошуа Вайс ринулся искать по загребским церквям и монастырям кого-нибудь, кто согласился бы немедленно его крестить. Но целиком всю свою историю он по-прежнему не рассказывал и встречал отказ. Пока не встретил Керубина Шегвича, которому рассказал о себе все, даже то, что в начале жизни он был Мухамедом Беглербеговичем, но ему никак не хочется возвращаться к тому имени и к той вере, потому что он подозревает, что между евреями и мусульманами существует какая-то угрожающая схожесть в судьбе, и ему хотелось бы ее избежать. Керубин его строго укорил, указав на то, что евреи и наши мусульмане – это два разных, отличных друг от друга племени на всем земном шаре и что в расовом смысле они различаются, как крыса и лев, но тем не менее согласился пойти навстречу его желанию креститься в католической вере и носить хорватское имя