Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

адвокаты, врачи, профессора, фабриканты и богатые рантье, которые жили к северу от Илицы?

На этом месте рассказа Ивка опять начинала плакать, а Мони опять сердился и уверял ее, что Дидо Кватерник всех этих солидных людей попрятал и что придет такой день, когда закончится война или когда усташи окрепнут настолько, что прогонят немцев, и эти люди вернутся в свои дома счастливыми, упитанными и улыбающимися, а Ивка этот день встретит некрасивой, старой и морщинистой, потому что постоянно плачет и нервничает из-за ерунды.

– Все тогда, Ивица милая, будут над тобой смеяться, и окажется, что Мони и говорил, и объяснял, а Ивка не хотела его слушать. Ивица, дорогая, не думай, что люди за ночь превратились в кровожадных тигров и что тебе теперь надо так их бояться. Мы же в Загребе, а не в Бомбее, где тигры действительно могут съесть человека.

Усташа Цвека Алойза он встретил подготовленным.

– Знаю, – сказал он, – я ждал вас долго и готов немедленно следовать за вами.

– Еврей Танненбаум, Соломон Израэль Танненбаум, у тебя есть десять минут, чтобы по приказу…

– Десять минут мне не нужны, – перебил его он, – пошли. Времени у нас немного. Только скажите, уважаемый, как вас величать.

– Усташ Цвек Алойз, – растерянно ответил прыщавый парень.

Мони, добрый Мони, которому Бог не дал ума даже столько, сколько у бедняка в каше шафрана, на лестничной площадке, под любопытными взглядами соседей, следивших за происходящим через дверные глазки, обнялся и поцеловался с Ивкой и Руфью, а потом похлопал по плечу усташа, который так и не пришел в себя от недоумения, и громко сказал:

– Жена, брось, не волнуйся, мы идем по нашим мужским делам!

Несколько мгновений спустя с улицы донеслась песня: «Загреб, Загреб, как голубок белый наш, каждую боль моего сердца один ты лучше всех знаешь…»

XXVII

Она рассказала ему, что Соломона забрали и что он пел, когда его уводили.

Он молчал, опустив голову почти в самую тарелку, а с его подбородка свисала слишком длинная лапша из супа. Он не снял форму, а сразу сел обедать. Ему хотелось, чтобы она полюбовалась им, таким аккуратным и подтянутым, но если бы он вовремя вспомнил, что длина ее лапши всегда создает одну и ту же проблему, то форму бы, ей-богу, снял. А теперь он весь забрызгается, насажает пятен, а ведь форму он только-только получил. Пока он при полном параде шагал от железнодорожного вокзала до дома, все уступали ему дорогу. Скрипели его новые сапоги, постукивали подковками по асфальту, и никто его не узнавал.

На Свачичевой площади встретил Вишню, сестру Джуро Мишека, того горбуна, который до войны работал на живодерне, а потом его уволили из-за того, что он снюхался с коммунистами. Вишня тоже его не узнала, хотя они прошли на расстоянии полуметра друг от друга.

– Вишенка! – крикнул он ей вслед, а она обернулась. – Мы что, больше не знакомы? – спросил он укоризненно-шутливо.

Она принялась оправдываться:

– Извини, Радослав, я задумалась, на что-то засмотрелась. Не ожидала тебя…

– Как так, не ожидала встретить меня в моем городе?

Она начала что-то бормотать и покраснела так, будто сейчас провалится сквозь землю, но ему было приятно, что так вышло. Вишня Мишек раньше тоже была не такой, как сегодня. Она работала продавщицей у Кастнера и Олера[126]на Илице, дом № 4, и однажды он, только что вернувшись из Новской, пришел к ней попросить о помощи, потому что Амалии было очень плохо и она грозилась перерезать себе вены, но Вишня сказала ему, чтобы он больше не приходил в магазин, так как он портит ее репутацию перед господами владельцами и покупателями. А когда горбатый Джуро из-за коммунизма потерял работу, она сказала Амалии, что, когда в один прекрасный день победят справедливость и коммунизм, Джуро станет градоначальником и тогда закроет все церкви, а кафедральный собор превратит в бордель, потому что он и так всегда был публичным домом.

Все это они Вишне, конечно, простили, но это не значит, что забыли. Если бы Радослав забыл, то, вероятно, решил бы, что Вишня не узнала его случайно. А так он знал, что это никак не могло произойти случайно.

– А где Джуро? – спросил он.

– Да он на работе, устроился на почту, – она обрадовалась, подумала, что неприятная часть разговора позади.

– Он отказался открывать бордель на Каптоле? – улыбнулся Раде.

Улыбка на лице Вишни заледенела, зеленые глаза моментально потеряли блеск, как будто она умерла, а потом в этих глазах начал расти страх, огромный, мощный страх, такой же огромный и мощный, как кафедральный собор.

– Не бойся, тебе я ничего не сделаю, – сказал он, ласково провел ладонью по ее щеке, а потом развернулся на каблуках и пошел своей дорогой.

Иногда некоторые вещи становятся вдруг настолько простыми, что человек спрашивает себя, а почему они не могли быть такими раньше. Он был доволен и больше не вспоминал ничего, что лишило бы его этого чувства.

Загреб купался в солнечном свете, он пробуждался и цвел и был гораздо красивей его родной Бока Которской. Он смотрел на фасады домов, на полуспущенные жалюзи на окнах, за которыми время от времени возникали какие-то лица, которые он тут же забывал. Люди больше не были прежними. Они смотрели на него по-другому, а он в своей новой военной форме старался выглядеть как можно красивее и приятнее, но чувствовал, что ему достаточно сказать только слово или сверкнуть глазом, и большинство окружающих отведет взгляд.

Она снова рассказала ему, что Соломона забрали и что он пел.

– Да что с тобой, жена, я слышал! – удивился он, когда она в третий раз начала рассказывать ту же историю.

– Но ты ничего не сказал.

– Не знаю, что я должен был сказать.

– И тебе не жалко?

– Кто я, чтобы жалеть, что таковы государственные законы, а законы должны соблюдаться, – он строго посмотрел на нее.

Амалия улыбнулась. Дала понять, мол, она хорошо знает, что говорит. Так ведь она и знала. В начале войны, когда он думал, что до конца жизни останется жалким стрелочником, он приносил Соломону и Ивке подарки и простил все, что было раньше, хотя Амалия была против и говорила, что в жизни каждый получает по заслугам, и что если весь народ согрешил, весь народ и наказан будет, и что евреям придется понести кару за все, что они делали с тех пор, как распяли Иисуса.

Они понесут кару за то, что замешивали свой хлеб без дрожжей