Мелкий бес - Федор Сологуб

Как раз в это время пришли писатели, — Тургенев был в светлом пиджачке и в галстучке веревочкою. Он старался казаться изящным и нежным. Шарик был в блузе, с преувеличенно мужицкими ухватками.

Писателей засыпали вопросами, — правда ли, что они переночевали в кутузке? Правда ли, что их колотили городовые? Правда ли, что им поставили на спину клейма? Правда ли, что их заставили мести улицу?

Писатели с восторгом и с ожесточением рассказывали о своем приключении.

Сергей Тургенев с горькою улыбкою сказал:

— Это — только один из массы прискорбных фактов русской действительности.

Шарик свирепо произносил бранные слова.

— Куда ни поглядишь, — говорил Сергей Тургенев, — всюду русская безжизненность, русское недомыслие, русское остолбенение!

Он с горьким презрением произносил слово «русское».

Мурин сказал с ободряющим смехом, хлопнув по плечу Сергея Тургенева:

— Руси есть веселие пити, не можем без того быти.

Писателям эта шутка не понравилась. Они сердито посмотрели на Мурина. Шарик грубо ответил ему:

— Совсем не кстати вы это ляпнули. Помолчали бы лучше, коли ртом только мух ловить умеете.

Сергей Тургенев поддержал своего приятеля.

— Да, — сказал он, — этот афоризм о пьянстве не имеет ни малейшего отношения к данному инциденту. В ваши, господа, клоповники, помимо пьяниц, попадают совершенно трезвые и критически мыслящие интеллигенты. На это имеется масса прецедентов в нашей постыдной судебной хронике. Наша «рассейская» полиция, — кто ж ее не знает!

— Да мало ли душевных парней, — сказал Шарик, — по острогам вшей кормят!

Сергей Тургенев поучал:

— Россия не имеет еще существенных благ европейской гражданственности, — свободы совести, свободы печати, неприкосновенности личности, свободы передвижения без паспорта, свободы собраний.

В это время Передонов совершенно неожиданно и очень громко зевнул. Писателям и это весьма не понравилось. Они гневно переглянулись.

— Только русские, — сказал Сергей Тургенев, — могут зевать и спать под тучею, которая нависла над нами.

Шарик сурово заметил:

— Одни с храпом, другие нахрапом.

Сергей Тургенев горячо говорил:

— Но все-таки наш инцидент — исключительно возмутительный. Приезжие литераторы, цвет и соль интеллигенции, во главе со знаменитым Шариком, делают честь городу, нанося ему визит. На них бы должны смотреть, как на почетных гостей, а их, литераторов, почетных гостей, неграмотные и грубые альгвазилы тащат в кутузку! В клоповник! За это в Сибирь сослать мало! Нельзя допустить, чтобы каждый городовой мог глумиться над литературою и над ее представителями.

Шарик с уверенностью сказал:

— В Европах такой мерзости не могло бы случиться.

— Случись там что-нибудь подобное, — уверял Сергей Тургенев, — назавтра же был бы запрос в парламенте! инцидент! нет прецедентов! министерство долой! в отставку!

— Под суд! — свирепо крикнул Шарик. — В каторгу!

Сергей Тургенев вздохнул, сверкнул глазками по-змеиному и прошипел:

— Этот постыдный случай перейдет в вечность! Когда-нибудь в «Русской старине» появятся мои мемуары. Там все это будет описано подробно и сочно.

Шарик заявил:

— А я не буду ждать потомства. Я напишу письмо в немецкую или в шведскую газету. Я устрою скандал на всю Европу.

Рутилов опасливо осведомился:

— А не достанется вам за это?

— Нет, — отвечал Шарик, — за границей можно, сколько угодно, — «они» на это не обращают внимания.

Сергей Тургенев сказал:

— Мы коллективно напишем.

Шарик яростно крикнул:

— Мы заорем караул на всю Европу!

Мурин еще дулся на писателей за то, что Шарик его оборвал. Насмешливо улыбаясь, он проворчал:

— Большая важность, — в участке посидели!

Шарик побагровел от злости и запальчиво спросил Мурина:

— А вы там сиживали?

Мурин ответил обиженно:

— Ну вот, чего я там не видал!

Сергей Тургенев заговорил с одушевлением:

— Так вы и не могите судить о том, что значит провести ночь в темнице. Сырой мрак, голые стены, смрад, ядовитый, удушающий смрад. За стеною — звон кандалов, свирепые возгласы угрюмых стражей и чьи-то надрывающие душу стоны. Истомленный всеми этими ужасами, опустишься на жесткое ложе, — и тотчас же нападают клопы, блохи, мокрицы, тараканы, тарантулы, и жалят, жалят нестерпимо. Вскакиваешь, хочешь идти, в благородном негодовании ломишься в двери, — свирепое рыкание пьяного башибузука, вооруженного нашею родною, всемирно-знаменитою нагайкою, мигом возвращает к покорности. Валишься на сырой, грязный пол, забываешься на полминуты и видишь сны, — о, эти ужасные, горячечные темничные сны! Ужас, ужас, трижды ужас! Позор, позор, стократ позор! Презренная Россия! [О, когда же настанет царство гения!]

Передонов зевнул и угрюмо сказал:

— Кстати о снах, — я сегодня тоже сон видел страшный. Будто я Марту Нартанович укокошил, ограбил и в помойку сволок.

Варвара захихикала.

— Так ей и надо, стервозе, — сказала она с ненавистью.

Сергей Тургенев смотрел с недоумением и с досадою. Никто не был поражен страстностью и силою его речи, — точно комар пропищал. Уже не в первый раз изумляло Сергея Тургенева то, что многие великолепные его выражения пролетали мимо здешних ушей. Словно их и не слышали. В других местах, по крайней мере, возражали, сердились, ну, хоть смеялись, наконец, — по глупости, конечно, и по непониманию. Здесь же только смотрели в рот, — и вот ровно-то ничего не понимали. Сергей Тургенев сердито пробормотал, обращаясь к Шарику:

— Святая простота!

Шарик проворчал ему в ответ:

— Головоногие!

Володин объявил:

— Я сегодня тоже интересный сон видел, а к чему он, не знаю.

И другие мужчины просили Варвару и Грушину рассказать сны.

Но Варвара и Грушина переглядывались, погано смеялись и не рассказывали, — присутствие новых гостей, заезжих писателей, стесняло их. А писатели сидели, надувшись, с презрительными и насмешливыми лицами.

Шарик высоко ценил свою славу. Ночевка в кутузке казалась ему знаменательным фактом в его биографии. Потомки станут вспоминать этот случай с горькими чувствами и строго осудят теперешние порядки. Да и ныне живущие на земном шаре должны знать и содрогаться от негодования.

В печать, в русскую или заграничную, это попадет на днях, — не сразу же, конечно. А пока нельзя не говорить об этом громко встречному и поперечному.

Встретив на Пятницкой площади Авиновицкого, писатели пожелали приобщить его к своему негодованию. Но он внезапно и жестоко напал на них. Остановясь перед ними среди площади, он громоподобным голосом принялся распекать писателей:

— Писатели! Туда же! А что вы пишете, позвольте спросить!

— Вся Россия знает, что мы с Тургеневым пишем, — гордо сказал Шарик.

— Сто лет уже знает вся Россия то, что вы ей за новое преподносите, — яростно закричал Авиновицкий. — Дешевый хлам переворашиваете, эзоповым наречием намекаете на то, что власти вас притесняют, цензура говорить не дает, света мало. «Света, света, сказал умирающий Гёте!» Эх вы, горемычные, слабенькие да жалконькие! Что же вы не берете, что вам надо? Ждете, когда вас пожалуют сверху светом?

— Мы ратуем за свет и свободу, и не наша вина, — начал Тургенев обиженным голосом.

Авиновицкий перебил его:

— Знаю, как вы ратуете. Что в ваших повестях? Он, такой сякой, немазанный, любил ходить по прямым дорогам, а потому попал на глухой север. Что за чушь!

— Вам разве не известны такие факты? — язвительно спросил Тургенев.

Шарик злобно и молча смотрел на Авиновицкого.

— Всякие факты мне достаточно известны, — отвечал Авиновицкий, — да обобщать-то их нельзя безграмотною формулою. Вот нас с вами не сослали на какую-нибудь Пинегу, так выходит, что ли, что мы с вами за это самое прохвосты?

— Не каждому дано стяжать венец героя, — настоятельно сказал Тургенев, — всякий на своем месте, — мы литераторы.

— То-то! А что вы пишете? Фонари горели тускло, ибо русская земля очень непросвещенная! Что за белиберда!

— Да, — злобно сказал Шарик, — и русские тускло горящие фонари символизируют русское невежество, русскую темноту, русскую постылую отсталость. Все в России гадко!

— Гадко! Писания ваши гадки! — завопил Авиновицкий. — В России вам гадко, так вы бы убирались в благословенные страны, где закон не писан. Да нет, вы в ваших стихах объявляете, что вам и весь мир тесен.

— Мерзавцам просторно, — сказал Шарик, — а душевным парням тесно.

— Ну, конечно, — со сдержанной яростью сказал Авиновицкий, — от кабака до кутузки, правда, тесновато. Поверьте, господа литераторы, что в кутузку да в кабак легче сноровить, чем пути правые для потомства готовить. Непросвещенная земля русская, так просвещайте, а не мутите.