Зигзаг - Хосе Сомоса

— Что ты сказал?

— Что мы не можем допустить ухода Виктора. Он — наша единственная поддержка.

— Нет-нет… Я про другое… Ты сказал что-то про ветер и море… и старый корабль.

Бланес заинтригованно наморщил лоб:

— Просто так говорят. А что такое?

— Это напомнило мне о стихотворении, которое Мишель написал, когда ему было двенадцать. Он прочитал мне его по телефону, и оно мне очень понравилось. Я сказала ему, чтобы он писал еще. Я так по нему скучаю… — Жаклин подавила внезапное желание разрыдаться. — «Ушли и ветер, и море. Остался лишь старый корабль…» Сейчас ему пятнадцать, и он и дальше пишет стихи… — Она зябко потерла плечи ладонями и с внезапным беспокойством огляделась: — Ты ничего не слышал?

— Нет, — шепотом ответил Бланес.

Тьма в зале стояла сплошной громадой. Жаклин показалось, что она больше, чем сама комната.

— Теперь моя очередь. — Она говорила со всхлипами и морщила лицо, как маленькая девочка, наказанная родителями. — Я знаю все, что он со мной сделает… Он говорит мне об этом каждую ночь… Я много раз думала о том, чтобы покончить с собой, и сделала бы это, если бы он позволил… Но он этого не хочет. Ему нравится, чтобы я его ждала, день за днем. За это он дарит мне ужас и наслаждение. Он бросает мне ужас и наслаждение в рот, точно кости собаке, и я жую их одновременно… Знаешь, что я сказала мужу, когда решила его бросить? «Я еще молодая и хочу пожить для себя, повинуясь своим желаниям». — Она растерянно тряхнула головой и улыбнулась. — Это были не мои слова… Он сказал их за меня.

Бланес кивнул.

— Я бросила мужа и сына… Я бросила Мишеля… Я должна была это сделать, он хотел, чтобы я была одна. Он приходит ко мне по ночам и заставляет меня ходить на четвереньках и припадать к его ногам. Я должна была делать макияж, красить волосы в черный цвет, одеваться как… Знаешь, почему у меня сейчас такие волосы? — Она поднесла руку к своим рыжим прядям и улыбнулась. — Иногда мне удается противиться ему. Это очень трудно, но я это делаю… Я уже и так слишком много сделала ради него, разве нет? Мне пришлось расстаться со всей своей прошлой жизнью: с работой, с мужем… Даже с Мишелем. Ты и не представляешь, сколько в нем жуткой ненависти, какие ужасные вещи он говорит о моем сыне. Живя одна, я по крайней мере могу… могу принимать всю эту ненависть на себя…

— Я тебя понимаю, — ответил Бланес. — Но отчасти, Жаклин, такое положение тебе нравится… — Он поднял руку, не давая ей сказать. — Я имею в виду, что только отчасти. Это что-то бессознательное. Он заражает твое подсознание. Это как колодец: забрасываешь туда ведро и вытаскиваешь много разного. Не только воду, но и мертвых насекомых. Все, что в тебе есть, что всегда в тебе было, а он обнаружил и вытащил на поверхность. В глубине есть и наслаждение…

Она увидела, что с лицом Бланеса что-то происходит. Его глаза лишились зрачков, теперь они были похожи на гнойные язвы под бровями.

Тут она очнулась.

Наверное, она спала или с ней случилось «отключение». Она очень хорошо его помнила, видение было жутким: лицо Бланеса менялось, словно… Хорошо, что это был всего лишь сон.

Тогда она оглянулась и поняла, что что-то не так.

Запись кончилась. Виктор закрыл файл и открыл следующий.

Он не знал, действительно ли ему хочется Его видеть. Вдруг ему начало казаться, что нет, не важно, Он это или нет на самом деле (скольких бедных грешников распяли в то время, до того как дело дошло до бедного бога?). Нет, не хочется — по крайней мере в неверном планковском времени, под диктатом исчезающих атомов. Ему не хотелось видеть Сына, изъеденного временем, поглоченного мигом, куда не было хода даже Отцу. Вечность, Бесконечная Длительность, Блаженная Мистическая Роза были Временем Бога. А что же с Бесконечной Краткостью? Как называть ее? Мгновенность?

Тот кратчайший миг, в который Роза была всего лишь побегом, несомненно, принадлежал Сатане. Молния, намек на мгновение ока, даже простое намерение моргнуть длятся во времени неизмеримо больше. Виктору пришла в голову жуткая мысль: в этой вселенной, исчисляемой миллионными долями секунды, Добра не существовало, потому что ему нужно было больше времени, чем Злу.

Он случайно наткнулся на них вечером в одной из коробок лаборатории Зильберга, когда искал чистые диски. Там было несколько компактов с этикеткой «Рассеян.» на крышках.

Он сразу вспомнил о рассказе Элисы. Это наверняка должны были быть «рассеявшиеся» изображения, которые, по словам Нади, сохранял Зильберг. Неудавшиеся опыты по открытию временных струн с неправильно рассчитанным количеством энергии, в которых получилась нечеткая картинка. Почему они еще здесь? Может, в «Игл Груп» подумали, что тут — лучшее место для их хранения. А может, они никуда не годились. Так или иначе, он был уверен, что особо там ничего не увидишь, но название файлов, которое он прочитал, вставив один из таких дисков в компьютер — «распят» и номер, — оказалось слишком заманчивым, слишком подозрительным, чтобы упустить этот уникальный шанс.

В лаборатории Зильберга была пара ноутбуков с заряженными аккумуляторами. Виктор предположил, что приезжавшие на остров эксперты использовали их для просмотра дисков. Хотя Бланес велел вытащить аккумуляторы из всей аппаратуры, Виктор позаботился о том, чтобы оставить хотя бы один из ноутбуков в рабочем состоянии. Чтобы не помешать планам своих товарищей, он произвел быстрый подсчет: оставленный им взамен большого фонарик потреблял меньше энергии. В общей сложности, используемая сейчас энергия была сравнима с энергией большого фонарика. И, если даже несмотря на это, то, что он делал, было плохо, ему было все равно — он решил взять на себя всю ответственность за этот поступок. Ему нужно просто увидеть некоторые из этих записей. Всего несколько, пожалуйста. Ничто на свете не могло ему в этом помешать.

Дрожа от волнения, он открыл первый файл. Но в нем был мир светло-розового цвета, сюрреалистический бред. Девять следующих напоминали творения художника шестидесятых, разъеденные кислотой. Но на одиннадцатом файле у него перехватило дыхание.

Пейзаж, гора, крест.

Крест вдруг превратился в столб без горизонтальной перекладины. Виктор сглотнул слюну — эти изменения в конструкции, должно быть, были связаны с планковским временем. В такие короткие промежутки крест не был крестом. Никакой человеческой фигуры он не заметил.

Запись длилась всего пять секунд. Виктор закрыл ее и открыл следующий файл.

Тут изображение было очень нечетким — казалось, что гора охвачена пламенем. Он закрыл его и попробовал со следующим. На нем был другой ракурс предыдущей сцены с крестом. А может быть, и другой сцены, потому что теперь он заметил на вершине второй крест, а справа — краешек еще одного. Три креста.

И фигуры вокруг. Очертания, обезглавленные тени.

По его спине струился холодный пот. Изображение было очень смазанным, но прикрепленные к крестам формы можно было различить даже так.

Он снял очки и придвинул лицо к экрану так, чтобы его близорукие глаза могли разглядеть все подробности. Картинка перескочила и один из крестов почти полностью исчез. На его месте осталось витающее в воздухе пятно, нечто овальное, свисающее со столба, как осиное гнездо с балки.

Это Ты, Господи? Это Ты? Глаза у Виктора увлажнились. Он протянул к экрану пальцы, словно хотел коснуться размытого силуэта.

Он был так сосредоточен, что не заметил, как за его спиной дверь лаборатории открылась. Тихий скрип дверных петель затерялся в шуме бушующей грозы.

На миг ей показалось, что она еще спит.

Экран зала, прислонившись к которому сидел Бланес, был продырявлен. Отверстие — размером с профессиональный футбольный мяч, но в форме овала с ровными краями. Наполнявшее его сияние, несомненно, шло от ламп в зале управления по ту сторону стены.

Но хуже всего было то, что происходило с Бланесом.

В его голове была глубокая продолговатая дыра. Она занимала правую часть лица и съедала бровь, глазное яблоко и всю скулу. Внутри дыры в свете, проникавшем сквозь отверстие в экране, были отчетливо видны плотные красные ткани. Жаклин различила лобные пазухи, тонкую пластину носовой перегородки, нити лицевого и тройничного нерва, морщинистые стенки головного мозга… Как анатомическая голограмма.

Ушли и ветер, и море.

Вокруг нее разразилась бескрайняя тишь. Тьма тоже стала другой, какой-то более плотной. Ни фонарей, ни других источников света — только отблеск огней, проникавший сквозь дыру.

Они ушли, остался лишь старый корабль.

Она встала и поняла, что не спит. Все было слишком реальным. Она была самой собой, и ее босые ноги касались пола, хотя она не ощущала холо…