Деловые письма. Великий русский физик о насущном - Пётр Леонидович Капица

что я пропитан буржуазными взглядами, которыми я напитался за время моего пребывания за границей, и поэтому Академия наук не может потерпеть их.

Со всеми этими нападками, конечно, мое дело справляться и не писать Вам, если [бы] не одно обстоятельство. Ряд лиц, среди них я знаю многих, которые доброжелательно относятся ко мне, либо прямо говорили, либо намеками, что якобы руководство Академии наук и, в частности, даже и Вы лично высказывались о том, что Капица – такой-то ученый, ему, конечно, нужно оказывать помощь в работе, хотя «по духу он нам чужд», и прочее в таком духе.

Жизнь Академии полна намеками на мнения руководящих товарищей, но я уверен, что зачастую эти намеки не соответствуют действительности, их делают так безответственно, потому что мало кто будет их проверять. Поэтому я думаю, что буду прав, если прямо спрошу Вас, делались [ли] подобные указания и являются ли выступления тт. Деборина и Кржижановского как бы отражением этих указаний?[194]

Если нет, то, конечно, я буду очень рад этому и я надеюсь, что тогда товарищу Деборину об этом скажут.

Если да, т. е. Вы действительно считаете, что моя работа чужда идеалам и нуждам Союза и его науке, то самое лучшее об этом мне прямо сказать, так как до сих пор этого я не чувствовал.

В самом деле, возражая хотя бы на недавнее заявление товарища Деборина, что я презрительно отношусь к советской науке, [должен сказать, что] это же нелепо, так как я главные свои силы отдаю этой науке и на ее созидание. А как же можно презирать то, за что борешься? А борюсь я за советскую науку, отличную от капиталистической. Это отличие я вижу не в разных философиях, которые, искренне говоря, плохо понимаю, но в том, что связь нашей науки с жизнью у нас должна быть более полная, чем у кого-либо другого. Наша наука должна иметь организованную целеустремленность и направление к тому, чтобы «переделать природу» на пользу людям. Наука сама по себе, как самоцель, что еще многие у нас считают, не может у нас существовать.

Обычно связь науки с жизнью у нас понимают неправильно. Например, как говорил академик Комаров <…> в институтах Академии наук ведутся прикладные работы – для страны, и совсем оторванные, теоретические – для души. Смысл нашей науки как раз в отсутствии этого разобщения <…> чтобы не профанировать теорию. Многие эту возможность отрицают. Но, не хвастаясь, мне кажется, что направление и характер моей работы в области низких температур есть очень близкий образчик советской науки. Хотя бы работа по турбине так же признается учеными от чистой науки, как и практиками, и направлена к удовлетворению запросов хозяйства страны. Моя научная работа в Союзе и отличается от той, которую я вел в Англии, тем, что там я не ставил перед собой интерес страны, народа, а выбирал [то] направление в работе, [которое] казалось наиболее забавным.

Далее, я думаю, что структура нашего института более характерна для советской науки. Он менее бюрократичен, более гибок, в его творческую работу стремятся вовлечь весь коллектив от мала до велика. И, между прочим, что тоже, мне кажется, очень важно, институт так организован, что директор его сам занят научной работой значительно больше половины своего времени. Конечно, у нас много еще противоречий и недостатков, которые еще не умеем изжить, но все же, я думаю, мы значительно ближе приближаемся, чем большинство институтов Академии наук, к той структуре, которая должна быть характерна для советской науки.

Если я хочу показать, какая должна быть наша особенная советская наука, то единственный путь это сделать наверняка – это примером, а не словами. Мне казалось, что кое-что из сделанного мною уже убедительно как пример. Но выступление товарища Деборина показывает, что я ошибся. Поэтому всякое мое вмешательство в организацию советской науки при создавшихся условиях будет неправильно.

Сейчас, например, я не утерпел и написал товарищу Вознесенскому о планировании науки в Союзе. Он передал мое письмо на рассмотрение в президиум Академии наук. Наверное, там будут не согласны со мной, но я не пойду защищать свои взгляды, даже если позовут. Уж очень неприятно и обидно подвергаться личной критике, подобно описанной[195].

Владимир Леонтьевич Комаров (1869–1945) – русский, советский ботаник, флорист-систематик и ботанико-географ, педагог и общественный деятель. Член-корреспондент Академии наук (1914), действительный член (1920), вице-президент (1930–1936) и президент (1936–1945) Академии наук СССР, организатор многочисленных филиалов, ботанических садов и баз Академии наук

Но это все, конечно, не охладит мою работу. Пускай пройдет еще пять лет и, если нужно, еще столько же, чтобы доказать, что я стою на правильном пути. Ведь пример – самый сильный аргумент в руках человека. А осуществлять свой пример я имею с каждым годом лучшие возможности. Во-первых, потому, что институт крепнет как рабочий коллектив и, во-вторых, вообще условия для работы у нас в Союзе бесспорно становятся лучше. Ваш аппарат хорошо помогает, и наша промышленность, как она ни сердит другой раз, все же определенно поддается влиянию и улучшается. Сейчас в общей сложности я могу работать не хуже, чем в Англии, к тому же, если подумать, что сейчас там вообще вся научная работа приостановлена[196], то, пожалуй, я еще наверстаю потерянные два года. Вот эту возможность работать все более энергично я больше всего и ценю.

П. Капица

Москва, 29 декабря 1939 г.

Товарищ Молотов!

Простите, что беспокою Вас, но не знаю, кому написать. На днях был у академика Баха, Алексея Николаевича. После его болезни, летом, сердце у него плохое (периодически камфора). Несмотря на его 82 года, домашние его от работы удержать не могут.

Сейчас он живет на 4-м этаже, без лифта. Он мне говорил, что писал о квартире в Моссовет и президиум Академии наук и пр. Все обещают, но вот шесть месяцев никто реально ничего не делал.

У меня все внутри переворачивается, когда видишь такое свинское отношение к такому замечательному человеку, как Алексей Николаевич.

Поэтому я решил написать об этом Вам. Конечно, Бах об этом ничего не будет знать[197].

Ваш П. Капица

Москва, 10 ноября 1940 г.

Лично

Товарищ Молотов!

Только что я получил телеграмму из Кембриджа[198], в ней говорится, что проф. П. Ланжевен (P. Langevin) в тюрьме в Париже[199]. Ланжевен – большой ученый и большой друг СССР. Я его очень люблю, он очень чистый человек.

Если мы