Аргентинец - Эльвира Барякина

Толпа взирала на это великолепие молча — как смотрят граждане завоеванной страны на парад победителей. В толпе шныряли агенты ЧК — на случай, если кто придет на праздник с недостаточно радостным лицом.

Мероприятие закончилось торжественным сожжением чучел офицеров и паука по имени Капитал.

5

Любочка давно следила из толпы за Ниной и Климом. Бог мой, как исхудали, как поизносились!

Недавно к ней в столовую повадился ходить кот — грязный и тощий настолько, что ребра выпирали сквозь серую с мраморными разводами шерсть. Дикий, нервный, он не умел ни приласкаться, ни выпросить еды. Только смотрел с порога на разделочную доску, где лежали куски мяса.

Повариха поймала его — с голодухи он был настолько слаб, что и удрать-то не сумел: сорвался с забора. Она подняла его за шкирку — кот прижал уши, вытянулся.

— Прибить его, паразита, надо, а то еще мясо сопрет.

Повариха взялась за обломок кирпича, но Любочка отобрала у нее кота. Принесла к себе, накормила. Но он так и не признал ее: шипел и замахивался лапой, если его пытались погладить. Жил на шкапу и передвигался по верхам, спускаясь на пол только в случае необходимости.

Любочкин кузен, Клим Рогов, теперь выглядел так же. А Нину вообще было сложно узнать: совсем заморыш.

Подойти к ним? Но они, верно, шарахнутся от нее как от прокаженной, ведь Любочка тоже переродилась… но совсем по-другому.

Теперь она жила в отцовском тереме вместе со всеми своими мужчинами: Саблиным, Осипом и Антоном Эмильевичем.

Отец вернулся в Нижний Новгород в начале августа. Он совершенно поседел, остатки волос торчали дыбом, одно ухо было разорвано, да так и не срослось как следует. До Финляндии он не доехал: на границе его сняли с поезда, отобрали деньги и посадили в тюрьму. На встревоженные расспросы дочери он отвечал неуклюжими шутками или вдруг впадал в ярость и требовал, чтобы от него отстали.

— Пап, все наладится, — обнимала его Любочка.

— Для кого наладится, а для кого нет. — Антон Эмильевич очень горевал по своей коллекции антиквариата, конфискованной большевиками.

Из газет Любочка узнала, что чекисты расстреляли Елену, Жору и Григория Купина.

— Мы не ведем войну против отдельных лиц, — сказал Осип, когда Любочка примчалась к нему за объяснениями. — Если эти люди не служили нам, они служили контрреволюции.

— Но вы сами не даете таким, как они, полюбить советскую власть! Вы травите их, основываясь только на принадлежности к классу…

— Не «вы», а «мы», — резко оборвал ее Осип. — Ты с нами, и уже поздно отмежевываться.

Любочка знала, что Осип тоскует, видя, что творится вокруг, но утешает себя ее же словами: «Не вини себя: это война». Когда-то она потребовала, чтобы он вел себя как мужчина, не размазывающий соплей, — теперь он не размазывал.

В начале сентября Любочка встретила на улице главврача Илью Николаевича.

— Саблин умирает в больнице, а вы даже не навестили его? — презрительно усмехнулся тот.

Любочка нашла Варфоломея в ужасном состоянии — на полу в коридоре. Она поставила отца и Осипа перед фактом: привезла Саблина в терем и принялась лечить.

— Я не собираюсь к нему возвращаться, — убеждала она взбешенного Осипа. — Саблин выздоровеет и уйдет. Как бы ты сам стал относиться ко мне, если бы знал, что я способна предать близкого человека?

— Он тебе не близкий!

— Я никогда не сдаю своих. И тебя тоже не сдам — ни при каких обстоятельствах.

Осип смотрел на нее исподлобья и не находил слов, чтобы убедить ее.

Варфоломей Иванович выздоровел, но ему некуда было идти — дом на Ильинке реквизировали. Так он и остался в бывшей библиотеке Антона Эмильевича.

Любочка понимала, что Саблин все еще неравнодушен к ней. Он решил, что раз она спасла его, значит, не все потеряно. Он был робок и неуклюж в своих попытках быть галантным кавалером, и это ее умиляло. В глубине души она не хотела, чтобы Саблин уехал. Осип то и дело мотался по командировкам, иногда его не было дома по нескольку недель, и тогда Любочка коротала вечера с Саблиным.

После болезни Варфоломей Иванович был окончательно признан негодным к военной службе и вновь вернулся в хирургическое отделение Мартыновской больницы. Он по-прежнему восхищал Любочку образованностью и большим умом. С ним можно было поговорить на темы, в которых Осип ничего не смыслил: об истории, науке и культуре, — а этого ей остро не хватало.

Любочка вдруг поняла, что ей нужны оба — и товарищ Другов, и господин Саблин. Она делала все, чтобы они как можно реже видели друг друга: оказавшись в одной комнате, ее мужчины неизменно затевали опасную игру.

— Осип Петрович, вы слышали: кремлевское начальство ввело всеобщую трудовую повинность, — говорил Саблин. — Теперь помимо основной работы население должно разгружать вагоны. А я-то думал, почему нас в последнее время стали называть «рабсила»?

Осип хмурился:

— А как, по-вашему, надо бороться с разрухой? Мы стараемся, чтоб как лучше… У нас бесплатный транспорт…

— И трамваи почти не ходят.

— Отменены коммунальные платежи…

— Из коммунальных услуг осталось электричество. Да, кстати, мне говорили, что военкомат поставил на учет все швейные машинки в городе…

— Нам нужно шить обмундирование! — вскипал Осип, чувствуя сарказм в тоне Саблина.

— Товарищ Другов, ей-богу, стыдно не знать простых истин: как только вы хоть что-нибудь ставите на учет, оно моментально исчезает. — Саблин проникновенно заглядывал Осипу в глаза. — Не откажите в любезности, поставьте на учет комиссию здравотдела, а то она совершенно не дает нам работать. Только, пожалуйста, в полном составе — чтобы духу ее в нашей больнице не было!

Любочке казалось, что Осип бросится на Саблина с кулаками, но тот только наливался багровой краской и поспешно уходил в свою комнату.

— Ах, какой впечатлительный гражданин! — качал головой Саблин. — Давай-ка мы ему валерьянки пропишем. А то доведет себя до сердечного приступа.

— Прекрати над ним издеваться! — молила Любочка, но Саблин категорически отказывался:

— Это единственное удовольствие в моей холостой жизни.

Антон Эмильевич слушал их перепалки и вздыхал.

— Ты, дочь моя, доиграешься… — говорил он Любочке.

6

За год советской власти по всему городу протянулись невидимые, но прочные нити, связывающие обладателей «добра» друг с другом. Они тянулись от губпродкома, помещавшегося в здании Дворянского собрания, и захватывали все отрасли — от только что образованного Нижегородского университета до сапожных мастерских и зубоврачебных кабинетов.