Остров Буян - Степан Злобин

Никто не остановил Романова. Только один князь Яков пустился ему вдогонку, надеясь его возвратить, а если не сможет, то чтобы грех пополам. Якову Куденетовичу Черкасскому было не впервой переносить царский гнев и опалу, и он помнил, что Никита Иванович по дружбе всегда за него вступался.

Они доехали до Красной площади.

— Едем ко мне, — предложил Романов.

Никита Иванович подошел к столу и стал расставлять по доске тяжелые шахматные фигуры. Огромный лоб его бороздили морщины.

— Сыграем в шахмат, — сказал он.

— Тебе починать, — поклонился Черкасский.

Романов шагнул пешкой от короля.

— Смелый так ходит! — заметил Черкасский и двинул свою пешку от королевы.

— Молод Алешенька нас учить: троих царей да четвертого вора видали на троне. И все грозны быть хотели! Ишь, распалился за правду! — ворчал Романов, обдумывая свой ход.

— Есть такое черкесское слово: «Если правду сказываешь, люди не любят!» — ответил Черкасский. — Государь человек ведь! А ты, Никита Иваныч, горячий!

— Воля моя была бы, послал бы Бориса Морозова на конюшню, — не слушая друга, продолжал Романов. — Сколь бунтов из-за него да его дружков! В Москве — раз, в Устюге — два, в Курске — три, в Новгороде, во Пскове, во Гдове… Да жди, что кругом пойдет…

— Тише, Никита Иваныч, — остановил князь Яков.

— Чего тише? В моем доме, князь Яков, изветчиков нет, — возразил Романов. — Что есть, то и сказываю. Погубит Борис и царя и все государство. Во Пскове не просто бунт — небывалое дело ныне во Пскове: никого не давят, не бьют, не грабят, а сами собой в порядке живут без больших людей. Ратным людям жалованье платят, ворота берегут, с литвою торгуют… Не ярыжки гулящие встали — посадский народ поднялся: сапожники, кузнецы да торговый люд…

— Аглицкие парламенты! — насмешливо подсказал Черкасский, но сам испугался сравнения и вдруг прикусил язык.

— Верно, князь Яков! — воскликнул Романов. — Ты в шутку молвил, ан верно! Такого мятежа николи не бывало. Не нас одних разорил Морозов. Народ не напрасно мятется, и то будет не диво, что англичанским обычаем…

— Тише, Никита Иваныч, — снова остановил Черкасский. — Чего кричишь, словно рад мятежу!

— И рад! — возразил ему по-прежнему громко Романов. — Не станется так, чтобы после сего мятежу разоритель боярский Борис Морозов опять при царе остался. Вот я и рад!..

В этих словах боярина прозвучала ненависть к недругу всех самых больших бояр: не опричник, не однодворец какой-нибудь, сам такой же боярин, старинного рода, — он разорял боярство, лишая его родовых, прадедовских привилегий и прав. Никита Иванович был один из самых богатых людей государства, он вел торг и с иноземцами разным товаром. Его не страшило разорение и оскудение, но оскорбляло своевольство Морозова.

— Слетит Бориска! — крикнул Романов. — Вот я чему рад!..

Толстые стены, плотно закрытые окна дальней палаты, безлюдность всего дома предохраняли Романова от чужих ушей, и он с удовольствием делал вид, что кричит правду с лобного места на всю Красную площадь.

— Рад, сказываешь? — переспросил шепотом Черкасский — он только и ждал от Романова такого признания. — Не чаял я, Никита Иваныч! А когда ты рад, зачем кричишь? Сядь на конь да скачи во Псков.

— Тс-с! — остановил в свою очередь Романов, хотя Черкасский сказал эти слова почти беззвучно. — Пошто мне ехать туда? — спросил он, еще понизив голос.

— Народ тебе верит. Ты для народа не чуж-чуженин, ты как… — Черкасский поискал слова и улыбнулся, — …как дедушка… Ты придешь без ратных людей, тебе ворота отворят, в город пустят, обрадуются тебе…

— А дальше чего? — осторожно спросил Никита Иванович.

— Дальше? Грамоты станешь писать по городам…

— А дальше чего? — тем же тоном спросил Романов.

— Чего дальше!.. — красноречиво развел руками Черкасский…

— Тс-с! — зашипел Романов. — Чего говоришь?! Голова тебе не мила!

Романов встал с места, взволнованно прошелся по палате и, словно случайно, выглянул за дверь, в соседний покой. Там никого не было. Он покраснел. На высоком старческом лбу надулись синие жилы, глаза налились кровью. Ему стало жарко. Боярин скинул ферязь и остался в шелковой рубахе по колена длиной. Он распахнул окно в сад, и в затхлый покой палаты ворвался весенний ветер и заиграл в седине бороды и в складках желтоватого шелка сорочки.

Романов вернулся к шахматам, но не мог играть. У него кружилась голова… Ему было уже шестьдесят лет, но он чувствовал себя совсем молодым: он скакал в седле, как молодой, пил вино, как молодой, с молодым пылом он ненавидел Морозова и Милославского и, как молодой, любил свою дворовую девушку, румяную, пышную Дашу… В юности ему не дали власти. Тогда многие говорили о том, что бояре боятся его ума и силы и посадили на трон неразумного отрока, чтобы самим управлять государством. Никита Иванович стал тогда добиваться народной любви: он принимал беглецов, раздавал деньги, дарил дома, платил чужие долги, заступался за осужденных… Но когда москвичи его полюбили, он обленился, отяжелел, и с него хватало той власти, какая была у него в руках. Но нынче с ним что-то стряслось еще, что взбаламутило ум и чувства: он захотел власти, захотел царства, которого не дали ему в юности…

Честолюбивый Черкасский снова его встревожил.

— Никита Иваныч, ты слово скажи, одно слово — и все стрельцы в Москве встанут. Ты слово скажи — казаки встанут, слово скажи — Казань, Астрахань… — нашептывал князь Яков, передвигая зеленые каменные фигуры с пятна на пятно…

Романов не отвечал.

Смеркалось.

В дальнем покое где-то хлопнула дверь, заскрипели половицы и послышались старческие шаги дворецкого.

— Боярин, дозволь сказать, — поклонился старик.

Никита Иванович кивнул. Старик подошел поближе и таинственно произнес:

— Гонец к тебе прискакал… с грамотой… — дворецкий осекся.

— От кого? — Романов вдруг вспыхнул: гонец не предвещал добра.

Грамота могла быть только от царя. Царь любил обличать в письмах того, с кем бывал в ссоре.

— Не смею сказать от кого, боярин, — ответил дворецкий.

Романов удивленно взглянул на старика.

— Чего не смеешь сказать? От дьявола, что ли, гонец?!

— Что ты, боярин, Христос с тобой! — пробормотал дворецкий, крестясь.

— От кого же еще?

— Человечий гонец и грамота человечья, — сказал дворецкий.

— Давай хоть грамоту, что ты морочишь! — воскликнул Никита Иванович.

— Сказывает гонец — тебе одному в свои руки даст.

Никита Иванович рассердился:

— Чего ты, старик, разумничаешъ без меры? Князя Якова, что ли, страшишься? Так не страшись, сказывай, как бы я один в доме…

Дворецкий сделал шаг вперед и набрал воздуха, но вдруг выпустил его, словно кузнечный мех, и бессильно сказал:

— Не могу, не смею, боярин Никита Иваныч, хоть на куски режь!.. Никого не страшусь, а сам по себе молвить не смею.

Романов изловчился и крепко схватил старика за бороду.

— Сказывай! — прошипел он.

Князь Яков обдумывал шахматный ход и не поднимал от доски взгляда во все время.

— Города Пскова всяких людей гонец, — прошептал старик одними губами, без звука.

Боярин выпустил его бороду и опустился без сил назад на скамью, весь покрывшись холодным потом.

— Свечи зажег бы, — переведя дух, сказал он. — Вишь, свечеряло — игры не видать…

Рыжебородый казак Мокей осторожно, стараясь ничего не задеть, боком протиснулся в дверь, у порога упал на колени и поклонился в землю.

— Смилуйся, боярин Никита Иваныч! Молим тебя, смилуйся! — Он поднял лицо и снова ударил лбом об пол.

— Встань, — произнес боярин Никита.

— Не встану, боярин. Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье!

— Встань, говорю! — властно сказал боярин.

Казак поднялся с пола, но не встал с колен.

— Смилуйся, боярин, пожалей сирот, возьми челобитье, — опять повторил Мокей, протягивая свернутый столбец.

Узнав о прибытии гонца, боярин Черкасский оставил Романова. Он даже сделал вид, что не слышал сказанного дворецким.

Казак Мокей стоял на коленях, протянув запечатанный столбец, а боярин Романов думал. Ему было страшно взять в руки эту бумагу. Взять ее в руки — значило двинуть первую пешку… Два часа назад Никита Иванович не задумался бы об этом, но размышление наедине с собою самим охладило его пыл. После того как ушел князь Яков, Романов начал бояться даже его.

Он знал, что Черкасский прав, когда говорил, что народ встанет по одному слову Никиты Романова, что народ ему верит и чтит его. Он знал также ж то, что во всем государстве нет уголка, где бы народ не желал перемен. Середние и меньшие посадские, стрельцы, казаки, крестьяне, холопы, попы, монастырские служки по всем городам и уездам готовы подняться, и даже в самой Москве для мятежа довольно одной искры.