Завтрашний царь. Том 2 - Мария Васильевна Семенова

– И вторая ноженька сей миг с тверди прочь.

– Йерела с Ольбицей дожидается, на земное моченьки нет…

– Станут его ради нашей малости полошить?

– Ещё Другоня-жрец есть.

– Охти! Он дедушке первый внук, да сам недоросль.

Пока шабры судили, рядили и заминались, раздался стук посоха. Все споры тотчас затихли. Окружённый служками, подошёл Люторад:

– Славься, Владычица!

– Славься, – вразнобой отозвались ему.

– О чём нестроение, верные?

Зря спросил, и так было понятно. Ремесленная улица Третьих Кнутов, не слушая пересудов о святотатстве, явилась за своим сыном. Люторад выпрямился, спрятал руки в рукава облачения. Посох мешал, словно напоминая: всех прав на него отпрыск Краснопева ещё не сподобился.

– О правде, – заново ступая в холодную воду, выговорил Варакса.

– Нет препоны в обретении правды чтущему слово Владычицы. Кто сотворил кривду?

Варакса начал мягко и вежливо:

– Стали мы известны, что в блошницу заключён отрок, перебивший путь священному шествию. При Ойдриге за такое шеи рубили и тем смывали невстречу. Однако предки были мудры. Отрока, рекомого Верешком, сыном Малюты, они не почли бы за святотатца.

– Добрый Варакса… – Люторад растянул в улыбке тонкие губы. – Ты премного взыскан умением ткать словесный узор, творя силки для неопытных судей. Я служу высшей власти и привержен глаголу простому и честному, как молитва. Ты хочешь уверить меня, будто славные предки не ведали, где одна сторона улицы, где другая?

– Для предков святотатцем был тот, кто осквернялся злочестием, своевольно или по неразумию. Виновный в отвращении благодати Богов платил кровью. Я уверен, жрецы Ойдриговых времён не признали бы поругателем неудачного отрока, которого сторонний человек метнул через улицу, как мешок.

Люторад сверху вниз смотрел на низенького Вараксу.

– Мы, жрецы, взираем на дела этого мира, силясь уловить приметы вышнего замысла и направить людей на согласие с божественной волей… явленной даже в полёте птиц и звериной побежке, тем паче в деяниях простецов. Аррантский выходец по имени Борво, ища себе места, согнал наземь мальчишку, толкнув сильней надлежащего, и откуда нам знать, что вело его руку? Отрок же, упав, не отпрянул, но поспешил в перебой ходу славящих, и что понудило его?

Варакса молчал. Притихли и уличане.

– Мы долго ожидали злодея, чья кривость вопияла бы откровенно, и не дождались, – продолжал Люторад. – Вора Коверьку винят в смерти вашего старшины, но лицом его вина не доказана, и что даёт ему крепость на пытке? Сегодня тебе явлено знамение, Господин Шегардай, а ты и видеть не хочешь. Мне самому понадобилось мгновение, чтобы осмыслить увиденное, поэтому я прощаю вам, люди, грех маловерия. Ступайте же с чистым сердцем домой, помышляя о гордой участи родича и соседа. Грядёт новое царство, положим ему достойное основание, чтобы внукам рассказывать!

Он ронял слова спокойно и веско. Когда говорит жрец, рассыпаются прахом доводы, а незыблемые рассуждения оборачиваются вздором. Маленькое вече совсем приуныло, кто-то махнул рукой, мол, чему быть, то и будет, не первый век стоит Шегардай, видал ещё не такое. Кто-то оглянулся в сторону дома.

Варакса посмотрел на свои книги, на то, как играл ветер длинными хвостиками берёст. Пока шли сюда, Мгла ему напомнил кое о чём. На случай, если другого ничего не останется.

– Святой брат, – начал Варакса, остро осознавая в своей руке весы с чашками, где качались сразу две жизни, – ты, конечно, помнишь закон обмена родича?

– Кто же не помнит, – чуть заметно удивился Люторад, а шабры вдруг насторожились. Их здесь только что назвали роднёй, к добру ли?

Голос Вараксы прозвучал глухо:

– Закон сей чтится с древности, когда андархи были диким племенем, неведомым правде. Если сын рода взят в непотребстве и подлежит казни, судья зовёт старшего в повинном роду, дабы тот мог предать на расправу иного домочадца, чья потеря доставит семьянам меньший ущерб.

Люторад зорко оглядел сборище. Люди явно смутились, жалея, что вышли затевать споры не по уму. Однако жрец лишь сказал:

– Не вижу Малюты.

– Малюты здесь нет, – подтвердил Варакса. – Однако есть тот, кто по долгу челядина заменит хозяйского сына.

Он сделал шаг в сторону. У стены, покорно опустив голову, стоял на коленях кощей по прозвищу Мгла.

Люторад счёл разумным сделать уступку.

– Славься, Владычица! – произнёс он благоговейно дрогнувшим голосом. – Справедливая Мать, ты не только испытываешь нашу твёрдость, но и требуешь милосердия! Мы, слепцы, ошибались и спорили, угадывая твою волю! Пусть верные соседи скорей отведут домой сына валяльщика, ибо предназначенное свершилось!

В блошнице, вопреки названию, было не слишком грязно и почти не воняло. Большая камора вмещала беспокойных пьянюг, мелких воришек и драчунов. Этим в торговый день всыплют горячих и с тем выставят взашей. За другой дверью плаксиво гундели и ссорились сплетницы, посмевшие суесловить новое царство. Ещё где-то ждал своей участи вор Коверька, никак не сознававшийся в убийстве купца. Жёлудь указал на приоткрытую дверь:

– Поди пожалуй, кощеюшко.

Мгла вошёл. Прочный крестовый свод, глухие стены, охапка вялого камыша… Дверь за спиной почему-то мешкала закрываться. Он оглянулся. Двое черёдников мялись по ту сторону каменного порога.

– Ты, что ли, при Кийце хлопотал, когда его ранили? – спросил Рощинка. Голос был какой-то севший, сипел. Рощинка откашлялся, не помогло.

Мгла стал опускаться на колено, как надлежало рабу:

– Да… добрый гос…

Они не дослушали, переглянулись, тихо прикрыли дверь. Шаркнул засов.

Вот и всё.

Совсем всё.

Совсем…

Мгла обошёл камору, приглядываясь к царапинам на стенах. Их было не особенно много. Разные люди в разное время принимались считать дни, но скоро бросали. И никто не покинул ни стихов, ни рисунка. Мгла сел на травяной ворох, обхватил колени, вздохнул, закрыл глаза.

Чуть усмехнулся, припомнив, как собирался в побег.

Вот так-то…

Вот так…

Постепенно улеглась дрожь.

Душа расправила большие мягкие крылья, воспарила над съезжей, над храмом Владычицы, которую он очень скоро возвеселит последним служением…

Качнулись внизу крыши и стогна, знакомый угол Полуденной… берег Воркуна с Кабриной воргой… маячное пламя… глухая зелень Дикого Кута…

Сверху надвинулся туман, окутал серым коконом, ушёл за крыло.

Тучи стояли высоко. Так высоко, что великий зеленец Шегардая лёг малым пятнышком на ледяную гладь морца. По бескрайним бедовникам к городу ползли поезда – с востока и с юга. Далеко-далеко, из марева небоската, грозила наклонным перстом Чёрная Пятерь.

Птица-душа взмыла ещё выше, легла на крыло…

Кручинно-белым, скупо вышитым ковром простёрлось Левобережье. Вот Житая Росточь. Две ёлки, то ли восставшие из одного корня, то ли крепко сросшиеся в земле. Долгая, как на свадебный стол, скатерть Светыни с дымными прорехами непокорных стремнин…

Величественные утёсы правого берега, зубчатый венец леса.

И маленький тёплый клубок над озерцом меж холмов – Твёржа…

…Снова шаркнул в проушинах железный засов. Мгла вскинул голову, открывая глаза.

– Держи, кощеюшко, – сказал Жёлудь. Он успел снять синий кафтан и колпак с приметным околышем, стоял в обычной одежде, держал в руках небольшую корзинку. – Дружки твои принесли… кувыки перехожие.

По каморе плыл снедный дух. Мгла приподнял рогожку. Кусок пирога, жареная рыба,