Любожид - Эдуард Тополь

Рубинчик сначала вынужденно, не столько по своей воле, сколько потому, что разговор был по соседству, прислушивался к этому монологу. За прошедшие с момента прибытия в Брест двенадцать часов он прошел все, что прошли сидевшие рядом с ним на привокзальной площади эмигранты: очередь в билетные кассы, тщетные поиски места для детей и хоть какой-нибудь информации о процедуре пересечения границы, вынужденная уплата 400 рублей грузчику Васе только за запись на завтрашний таможенный досмотр («Явреи, вы уси уедете! – вещал этот Вася, возникая откуда-то из тылов вокзала и успокаивая бурлящую еврейскую толпу. – Уси поидэтэ абы гроши! Есть гроши – поидэтэ, нэма грошей – почивайтэ!»); а после взятки этому Васе снова тщетная очередь за билетами до Вены (если ехать через Варшаву и Братиславу, там, по слухам, при спешных пересадках с поезда на поезд польские грузчики-антисемиты всю валюту отнимают и еще разбивают ваши чемоданы, чтобы вещи выпали, а собирать эти вещи вам некогда – поезд уходит!); а потом еще одна очередь на проверку сверхлимитного багажа и – уже к пяти часам, к сумеркам – последние безуспешные попытки снять на ночь комнату хотя бы для Нели и детей. И дело не столько в баснословной стоимости этих комнат, которые можно найти через таксистов, сколько в распространившихся среди эмигрантов слухах об опасности таких ночлегов у белорусов-антисемитов. У одного из эмигрантов во время такого постоя украли последние деньги, и человеку даже некогда было заявить в милицию – спешил на утренний поезд до Вены. У второго вытащили из чемоданов все ценные вещи, и он только во время таможенного досмотра увидел, что в его чемодане вместо фотоаппарата утюг, а вместо меховой шубы – драная телогрейка. У третьих детям подсыпали в манную кашу не то дуст, не то толченое стекло, а в Варшаве польские антисемиты их даже в больницу не приняли. А у четвертой семьи вообще ребенка украли…

Никто не знал, достоверны ли эти слухи, или это КГБ старается пресечь нелегальную аренду комнат жителями Бреста, или этот слух пустили обитатели коммунальных квартир, ревнивые к большим доходам владельцев частных домов и отдельных квартир. Но как только Неля услышала про толченое стекло, она сказала Рубинчику:

– Ни в какую квартиру мы не поедем, даже в хоромы!

– Но в гостиницу нам не попасть!

– Значит, будем ночевать здесь.

– На улице? Ты с ума сошла! Минус пять градусов!

–Люди ночуют, – сказала Неля и стала вынимать из багажа одежду, простыни, покрывала и одеяла – все теплое, что она, слава Богу, запихала в дорожные чемоданы. Рубинчик знал Нелин характер – если она ожесточалась, спорить с ней было бесполезно, она могла сунуть руки в огонь и держать их там из принципа. Дети, уже изрядно промерзшие, с разом засопливившимися носами, удивленно смотрели на свою мать.

– Мама, я не буду тут спать, – заявил Борис. – Я хочу домой. Дома лучше.

– Папа, а если звери придут? – спросила Ксеня.

– Я сейчас вернусь! – Рубинчик, перешагивая через чемоданы и узлы эмигрантов, решительным шагом пересек еврейский привокзальный бивуак, протиснулся сквозь толпу к закрытой двери вокзала и громко застучал в нее кулаком.

– Еще один!… – недовольно сказал в темноте женский голос.

– Сейчас по шее схлопочешь, этим все кончится. Лучше прекрати, – посоветовал второй голос, мужской.

Но Рубинчик продолжал стучать, в нем еще сохранился апломб московского журналиста, перед которым не так давно были открыты в этой стране все двери. Ну, или почти все. Наконец открылась и эта дверь, в ней стоял милиционер. Он был ростом с Рубинчика, скуластый и прыщавый, не старше двадцати пяти и с косой челкой на лбу.

– В чем дело? – сказал он. За его спиной в полутемном зале ожидания Рубинчик увидел густое скопище эмигрантов – люди спали на скамейках, на полу, на подоконниках. Но все-таки там еще было какое-то место.

– Я журналист, – сказал Рубинчик и показал свое удостоверение члена Союза журналистов. – Вы не имеете права держать детей на улице! Я хочу видеть дежурного по вокзалу!

Он не успел закончить, как милиционер стал закрывать дверь. Но Рубинчик взбешенно сунул ногу меж дверей и ухватился за нее двумя руками, не давая закрыть.

– А ведь в морду дам, – миролюбиво сказал милиционер.

– Дай! – сказал Рубинчик.

И в тот же миг сильный тычок кулаком в нос послал его в нокдаун. Рядом охнули женщины, мужской голос сказал: «Я ж говорил!» Но непонятно каким образом Рубинчик не убрал ногу из щели и не оторвал руки от дверей.

– Лучше пусти, – снова сказал ему милиционер все тем же миролюбивым тоном. – А то ще вдарю, сильней.

Чувствуя, что из носа потекло что-то теплое, Рубинчик тем не менее сказал:

– Вы не имеете права… дети на улице…

И услышал рядом голоса поддержки:

– Негодяи… Хуже фашистов… Действительно…

– Ты яврей? – вдруг громко спросил у Рубинчика милиционер, перекрывая ропот толпы.

– Да, – сказал Рубинчик. – Ну и что? Детей вы не имеете права…

– А у явреев с Богом союз, – усмехнулся милиционер. – Вот пущай он вас и греет. Пшел на фуй! – И сильным ударом ботинка в пах буквально отшвырнул Рубинчика от двери. Но не закрыл ее, а сказал ахнувшей толпе: – И цыть! Кто шуметь будет – вообще не уедет! Ясно?

Евреи тут же затихли. Какая-то красивая женщина в модной дубленке, выпустив из объятий своего золотистого эрдельтерьера, склонилась над упавшим Рубинчиком, стала носовым платком утирать ему кровь с лица, а молодая пара – конопатый здоровяк и его подруга – принесли более или менее чистый снег из дальнего сугроба и посоветовали:

– Приложите ему снег к носу. Холод сосуды закроет…

И еще несколько человек суетливо открывали свои чемоданы, доставали бинты, тампоны, йод…

Но не столько кровь из носа, сколько боль в паху не давала Рубинчику дышать, зажимая сердце тисками боли и заставляя буквально кататься по земле. Лишь несколько минут спустя он перехватил воздух окровавленным ртом и открыл глаза.

Вокруг стояли люди, часть которых он встречал еще в Москве, часть – в поезде, а часть – в брестской вокзальной толчее. Здесь были красавчик Баранов со стройной женой-блондинкой и его холостой приятель Натан Данкевич; здесь была Анна Сигал, она держала в руке платок, мокрый от крови Рубинчика, а рядом с Анной нервно взлаивал от запаха этой крови ее золотистый эрдельтерьер; здесь был конопатый сибиряк Борис Кацнельсон со своей русской подругой Натальей, в последнюю ночь они забыли о конспирации, и теперь Наталья прижимала пригоршню снега к переносице Рубинчика; здесь были бакинцы Илья и Соня Карбовские со своей мамой и влюбленным в Соню Мурадом; и здесь же были художники Григорий Израилевич Буини и Павел Коган, и бородатый кинооператор Матвей со своей по-прежнему простуженной любовницей, которую он даже тут продолжал кормить бутербродами с черной икрой, и два великана грузина-еврея братья Ираклий и Семен Каташвили, и толстяк-струнник, который мечтал попасть в Южную Африку и вез с собой гигантских размеров виолончель…

– Я же вам сказал: не надо их трогать, – сказал Рубинчику Натан Данкевич.

– Спасибо. – Рубинчик повернулся к Анне Сигал: – Я вас тоже знаю, но не помню откуда.

– Да мы тут все знакомы. По очередям в ОВИР и в посольства, – произнес голубоглазый художник Павел Коган. – А насчет Бога, так этот милиционер абсолютно прав. Если Бог нас не выдаст, то антисемит не съест…

Толпа засмеялась, послышались новые шутки:

– Это как в том анекдоте. Еврей приходит к Богу и спрашивает…

Тут пришла Неля с детьми.

– Папочка! – закричала Ксеня и бросилась к Рубинчику меж ног окружавшей толпы.

– Подожди, подожди… Не испачкайся… – И Рубинчик предупредительно вытянул руку и встал, чтобы Ксеня не вымазалась в его крови.

– Доигрался! – уничижительно сказала Неля и, встретив прямой взгляд Павла Когана, подхватила на руки сына и ушла, не поворачиваясь, назад, к своим чемоданам, на которых она соорудила для детей нечто вроде постели.

Рубинчик пошел за ней, дочка держалась за карман его куртки, говоря:

– Папа, мне тут страшно. Поедем домой. Ну пожалуйста!

Он обнял ее одной рукой.

– Ничего, дочка. Не бойся. Я же с тобой.

– А почему тебя били?

Он промолчал, он не знал, что ей сказать.

– Папа, а почему мы евреи? Я не хочу быть еврейкой, – сказала Ксеня. – Евреев все не любят и бьют.

– Не все, дочка. Есть страны, где евреи самые сильные.

– А мы туда поедем?

– Обязательно!

– А это далеко?

– Теперь уже близко.

– А тебя больше не будут бить?

– Нет, дочка. Не бойся.

Она прижалась головой к его бедру:

– Папочка, я тебя очень люблю.

Господи, подумал Рубинчик, как она повзрослела – всего за одни сутки!

Через час, соорудив из своих чемоданов нечто вроде шалаша-укрытия для детей, Рубинчики стали как все – смирившейся еврейской семьей в холодной и снежной белорусской ночи, посреди враждебной страны, которая закрыла перед ними все двери, а если и открывала их, то только для того, чтобы вырвать еще несколько сотен рублей, двинуть кулаком в нос или подсыпать ДДТ в детскую кашу.