Любожид - Эдуард Тополь

– Хорошо. Два билета.

– А вы прошли проверку багажа? Как фамилие? – И кассирша открыла какой-то длинный список.

– У нас нет багажа, – сказал Степняк.

– Как это нет? – удивилась она. – Какие-то ж вещи есть!

– Нет. У нас все по дороге украли, – соврал Степняк и сделал грустное лицо.

– Все равно таможенный досмотр нужно пройти. Идите в очередь запишитесь сначала…

– Дорогая, но мне нужно срочно! – взмолился Степняк.

– Тут все дорогие, дешевых нет! – усмехнулась кассирша и нагло посмотрела ему в глаза.

– Конечно! Я понимаю! Вот! – И Степняк, враз став суетливым, как все вокруг, сунул в кассу еще одну сотенную купюру.

Кассирша посмотрела на деньги и вздохнула с сожалением:

– Нет. Без списка не могу. Идите впишитесь, тогда…

– Я вас прошу.

– Нэ можу!

Степняк отошел от кассы, обреченно похолодев и сердцем, и печенью. Все, сказал он себе, сгорел! Заносить свою фамилию в таможенные списки он не имел права. Если московский следователь, который ведет дело о самоубийстве Седы Ашидовой, не полный кретин, то сегодня он подал в Прокуратуру заявку на всесоюзный розыск Степняков, и уже завтра-послезавтра их фотографии и прочие данные будут внесены в «раскладку», которая тут же телеграфом поступает во все районные и городские управления КГБ и милиции. И достаточно будет дежурному по таможне сличить «раскладку» со списком на завтрашний таможенный досмотр, как вот он – Степняк Василий с женой Фаиной! Нет, ни в какие списки заносить свою фамилию Степняк не имел права.

Но что же делать?

– Идем отсюда! – сказал он Фаине и, надвинув шапку на лоб, быстро выбрался из толпы на привокзальную площадь.

Здесь, на небольшой и грязной площади, был основной еврейский табор. Своей плотной, сгущенной частью этот табор жался ко входу в зал ожидания, но двери в этот зал были закрыты, в него впускали только тогда, когда первоочередники отбывали наконец из СССР и освобождали места на скамейках, на полу и на подоконниках. А чем дальше от вокзальных дверей, тем толпа ожидающих становилась все реже и лица у людей – все безнадежней. Коченеющие в легкой одежде… завернутые в одеяла… сидящие на чемоданах… притопывающие ногами на морозе… нянчившие плачущих детей… – эти люди представляли собой жалкое зрелище, словно отступающая из России армия Наполеона. А над ними посреди площади торчал стандартный памятник вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину с неизменной надписью на постаменте: «Верной дорогой идете, товарищи!» Стоя спиной к границе, Ленин, как Моисей, простирал руку вперед, на восток, но вместо скрижалей Завета в его руке не было ничего. И наверно, поэтому евреи рвались совсем в противоположную сторону.

Окинув взглядом эту площадь и быстро углядев среди эмигрантов несколько совсем других, нееврейских лиц, явно из своего прежнего ведомства, Степняк еще ниже надвинул шапку на голову и потащил Фаину к автобусной остановке, сел в первый же подкативший автобус.

– Куда ты? – сказала Фаина. За последние сутки страх обратил ее в жалкого воробышка, растерявшего все свои перья.

– Цыть! – сказал Степняк, бросил в железную кассу два пятака, а через две остановки вышел на совершенно пустой улице имени маршала Рокоссовского. И только тут, на пустом и продуваемом ветром углу Рокоссовского и Павлика Морозова, он, высматривая такси или частника, объяснил Фаине ситуацию: – Тебе надо снять какую-нибудь комнату и на вокзале не появляться, чтоб на меня не отсвечивать, – приказал он. – А я там потолкаюсь, выясню ситуацию.

– Но если там полно гэбэ, то тебя же засекут, Вася! – еще больше испугалась Фаина.

– Не бойся, у меня есть идея.

– Какая?

Он молча ступил с тротуара на мостовую и поднял руку навстречу частному «жигулю», катившему сквозь вечерние сумерки с уже включенными фарами.

Фаина схватила мужа сзади за рукав пальто, дернула с ожесточением, развернула к себе:

– Васыль, что происходит? Раньше ты мне рассказывал все свои идеи. Забыл?

«Жигуль» промчался мимо, обдав их запахом бензина и снежной пылью.

– Ладно, – сказал Степняк нехотя. – Ты видишь мое лицо?

– Ну вижу. И что?

– Что на нем написано?

– Что ты меня разлюбил и втюрился в Анну Сигал! Вот что! – зло сказала она.

– Дура, читать не умеешь, – ответил он спокойно. – На моем лице написано, что предъявитель сего никакой не еврей, это раз, и является сотрудником органов безопасности. Правильно? С такой будкой я могу сойти за гэбэшника?

Фаину это не успокоило.

– Васыль, шо ты надумал?

– Ничего. Еще сам не знаю… – И он голоснул белой «Волге» с надписью «Скорая помощь».

«Волга» тут же причалила к тротуару.

– Поехали! – приказал Степняк жене.

Через час, устроив Фаину на квартиру к шоферу «скорой помощи», Степняк городским автобусом вернулся на вокзал. Теперь его действительно было трудно не принять за одного из гэбэшников, надзирающих за эмигрантским табором. Шапка заломлена на затылок, грудь вразворот, изо рта разит водкой, а карман пальто оттопыривается пол-литровочкой для «согреву». Однако с наступлением вечерних сумерек все явные гэбэшники исчезли с площади, а еврейский табор сгустился, еще плотней прижимаясь к закрытым дверям вокзала. Дети, укутанные в одеяла, спали на руках у родителей; какой-то ребенок плакал над клеткой с замерзшей канарейкой; еще один – явно с температурой – метался на руках у отца и просил слабым голосом: «Пить! Мамочка, пить!»; несколько отощавших породистых собак, явно брошенных хозяевами, шастали по этому бивуаку в поисках еды; старики молились, раскачиваясь головами вперед и назад…

Покрутившись тут минут двадцать, Степняк поймал такси и вернулся на снятую квартиру несолоно хлебавши. Но утром, в девять, он опять был на той же площади. Снова шапка заломлена на затылок, грудь в разворот, а карман пальто оттопырен все той же поллитровочкой. И на эту поллитровочку тут же клюнул один из «своих» – молодой, круглолицый и конопатый белорус в сером ратиновом пальто, кроличьей шапке и черных кирзовых полуботинках.

– Привет, – сказал он, став боком к Степняку. – Что-то мне твоя физия незнаема.

– Воронов, Сергей. Краснодарский угро, – представился Степняк. – Вчера приехал, вечером. Ищу одного скокаря[17]! Есть данные: он через эту форточку намылился[18], жидовская морда. Согреться хошь, сержант?

– А с чего ты взял, шо я сержант? – уязвленно спросил конопатый.

– А по кирзухе твоей, по корочкам[19], – усмехнулся Степняк.

Воровской сленг давно вошел в словарь сотрудников угрозыска, а у молодых следователей щегольнуть им публично считалось особым шиком, и этому белорусу даже не пришло в голову попросить у Степняка удостоверение личности. Поллитровка в кармане, наглый вид и специфический жаргон были достоверней любой визитной карточки.

– Артур Коваль, – представился он и кивнул на боковой вход в вокзал. – Пойдем в наш загальничек[20]…

Но на входе была табличка «Посторонним вход воспрещен», и Степняк отрицательно покачал головой:

– Ни в жисть!

– Почему? – удивился Коваль.

– Ты думаешь – жиды дурней нас? Ты их пасешь, а они тебя. Пока мой скокарь не знает, шо я по его душу приехал, – еще ладно. Но если я к вам в контору зайду, а вас там двадцать, наверно, гавриков[21] кантуется, так мой жидок уже через десять минут будет знать, что ему тут прокайнать[22] не светит. И уйдет в бега. У них же куплено все, у этих жидов, даже милиция. Не так, что ли?

– Ну, не все… – обиделся Коваль, не отрывая взгляда от бутылочного горлышка, торчавшего из кармана Степняка. – Как твоего скокаря фамилия?

– У него фамилий – вагон, – усмехнулся Степняк. – Я в угрозыск ни одной не дал, потому что это порожняк[23]. Он сегодня по одной ксиве[24], завтра по другой, а поедет, конечно, по такой, которой никогда не пользовался. Нет, я сдал в угро только словесный портрет и фото. Но пока они размножат и разошлют – ты же знаешь, как у нас делается. Сто лет пройдет. Потому я сам сюда приехал… Если хочешь дернуть[25], пойдем в парадняк, а то я вже замерз…

Через двадцать минут, распивая с Ковалем поллитровку в подъезде ближайшего к вокзалу дома, Степняк исподволь выяснил структуру пропускной системы Брестской таможни. Прибывающие со всех концов страны эмигранты натыкаются на полное отсутствие информации. Никаких справочных бюро и никакой администрации. С предателями Родины никто в разговоры не вступает. Все начальство – по ту сторону дверей, на которых таблички «НЕ ВХОДИТЬ» и «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Билеты продаются только в вагоны, идущие через Варшаву и Братиславу, а в прямые вагоны до Вены – никогда, такой приказ из Москвы. Запись в очередь на таможенный досмотр – только через грузчиков. Очередей три: проверка грузового багажа на грузовой таможне станции Брест-Товарная, что в пяти километрах от вокзала; проверка сверхлимитной ручной клади (каждый эмигрант может иметь при себе только один чемодан, а остальные чемоданы нужно сдать в грузовой вагон) и личная проверка перед выходом на посадку.