Сам - Николай Воронов

Безысходность нависла над Курнопаем. Вообразил себя свободно всевластным, а в сущности, его доставили в герметичной клетке, уже выдрессированного, к манежу, примкнули клетку к железокованому тоннелю и подняли творило, и пошел он по тоннелю на свет прожекторов и плохо видел тех, кто наблюдал за ним, а чуть попривыкло зрение, тогда и очутился на манеже, и себя обнаружил до спиленных когтей и вырванных клыков, и недосягаемых за стальным кольцом зрителей, и слабака укротителя, и его ассистента Двойняшку с муляжом испанки, и репортера, и лишь потом ударило в башку, что номер-то задуман и осуществлен неподозреваемым дрессировщиком.

Безысходность опять нависла над Курнопаем, но теперь не мог он найти спасенья в отце, в бабушке Лемурихе, даже в Фэйхоа: она отказалась защищать Курнопая перед Болт Бух Греем, невзирая на то, что была возмущена действием газеты.

Он искал спасения, а необходимо было утешиться. Для мужчины нет ничего утешительней, чем нежность любимой женщины; тогда в светлом уюте меж ласками и забытьем легко поддаются обдумыванию казавшиеся неустранимыми обстоятельства.

Фэйхоа не воспринимала себя как иностранку. Он чувствовал это, и все-таки мнилось ему, что она гораздо справедливей сумеет рассудить о том, действительно ли их обращению с «бедняжкой Скуттерини» возможно придать расистскую окраску. Для Фэйхоа было бессомненно, что именно в двадцатом веке как никогда самоутвердилась порода людей, которая чему угодно какую захочет, такую и придаст окраску. Обманы, возведенные на уровень всевнушающего искусства, дают ей право назвать наш век веком демагогии. Что прискорбней всего — те, кем возбуждаются обманы, необозначаемы, точно движение магмы под земной корой. Причины, питающие обманы, еще потаенней. История и социальные потрясения, конечно, помогают догадываться, зачем кого-то устраивает необозначаемая жизнь: за ее скрытостью — вседоступность, вседозволенность, неправедная власть над властью, пределы которой установить нельзя, как покамест неустановимо, какие внутриземные реки текут из полушария в полушарие.

В глухой час пополуночи, когда Курнопай в бреду сна оправдывал себя и отца перед Лемурихой (бабушка пророчила, что Курнопай не сегодня завтра погибнет, ежели не облагоразумится, да еще утянет за собой ее милого зятька-сына Ковылко), позвонил священный автократ. Ему настолько невмоготу от очередного Курнопаева провала, что он глаз не сомкнул. Снотворные не дают эффекта. В сей ситуации вместо эффекта одни аффекты и дефекты. Сногсшибательный факт: горюет Каска. Я ей говорю: «Мама Вера, где твоя принципиальность? Ты переживаешь за человека, чей контрреволюционный переход на сторону бастующих похоронил эпоху Трех «Бэ». Она: «Стоит взыграть в сердечушке материнскому чувству, все тогда женщине нипочем». — «И революция сержантов?» — «И революция сержантов». — «И теперешнее устройство в Самии? Автократическая республика?» — «Да хоть капиталистический матриархат».

— Неужто прямо так и сказала? — удивился Курнопай.

— Криво ты сказал. Моя Вера — умнейшее создание! В конечном счете Каска просит меня: отстрани-де Курнопу от чудовищной должности, она не по нем, посколь он бесхитростный. Незадолго, мол, до училища он с Лемурихой заработал на добыче морских гребешков уйму денег. Они возвернулись, он мне говорит: «Вырасту большой, на побережье подамся, ферму заведу, чтоб выращивать крабов». Я: «А Фэйхоа?» Она: «Фэйхоа за ним куда угодно переберется». Я: «Родная ты моя Вероника, есть в Самии четверо мужчин, кому я могу доверять: Курнопа-Курнопай, Чернозуб, Огомий — мужичок с ноготок, и я самолично. И есть единственная женщина, пусть это тебя не унизит, на кого я могу положиться в деле оккультных наук, — Фэйхоа. Так почему я должен спроваживать двух несравненных людей куда-то к чертям на океанский берег?» К слову, о постреленке Огомии. Моя несуразнейшая приязнь к тебе, поточней — пароноическая приязнь, передалась Огомию. Он стащил у меня лазерпистолет, дабы убрать Скуттерини, репортера и главного редактора «Вечерней газеты». Дворцовая охранка вовремя подловила Огомия. Сейчас поговаривают о болт-бух-греевской семейственности в державной сфере. Могу себе представить, что бы болтали, перестреляй Огомий сию триаду смельчаков. Что придется тебе сделать? Извинишься через газету перед Скуттерини. За себя и за отца.

Курнопай моментами задремывал, слушая Болт Бух Грея, потому еще сонный начал препираться с ним, взвился и пригрозил отставкой. Священный автократ одушевился: он пошутил. Вся шутка в том, что у большинства обретение более прочного положения отзывается шаткостью совести, даже мелкотравчатой трусостью, вот он решил проверить его на стойкость. Стойкий, слава САМОМУ и его преемнику Болт Бух Грею! Каким образом он, священный автократ, поступил? Велел «Вечерней газете» принести безличное извинение под соусом: купились на сенсационность снимка; из-за азарта, каковой уместен только при игре в карты и рулетку, не удосужились копнуть причину, по которой сексроботесса очутилась на шее чудесного иностранца Скуттерини. Следующее, что он сделает: издаст декрет о том, что державный ревизор, подобно священному автократу, его семья и дети, куда включаются и дети-генофондисты, отныне и навеки неподсудны, а также пользуются правом неприкосновенности со стороны печати и телевидения.

Опережая возражение Курнопая, Болт Бух Грей хмуро пробурчал:

— В условиях, когда на мое имя потоки телеграмм с требованием наказать зарвавшихся Курнопу-Курнопая и Чернозуба, в сих условиях непреложность пункта о неподсудности я сохранил бы в декрете, возрази мне на это даже великий САМ.

Курнопай еще не склонялся к уверенности, правда ли то, о чем упомянул священный автократ, а тот уж обольстился своей способностью к уговору:

— Ночь — пора согласия.

Безличное извинение в «Вечерней газете» появилось. Неделей позже воспоследовал не декрет — закон о неподсудности державного ревизора Курнопая, а также о его неприкосновенности со стороны печати и телевидения. Хотя не принимался закон о неподсудности и неприкосновенности священного автократа Болт Бух Грея, его семьи (родители, жена Кива Ава Чел, братья и сестры до третьего колена, племянницы и племянники тоже до третьего колена), его детей-генофондистов и матери-генофондистки Веры-Каски, в порядке исключения в «Законе о защите державного ревизора Курнопая» об этом говорилось как о давнем, несомненном, неотвратимом их праве. Рядом, на первой же полосе, был принят «Декрет о воскрешении маршала Данциг-Сикорского»: «Считать здравствующим, восстановленным во всех гражданских правах, в звании маршала вооруженных сил Самии господина Мориса Ахеменида Данциг-Сикорского; назначить вышепоименованного великого полководца главным советником по вопросам обороны и наступления при священном автократе Болт Бух Грее».

Дорогой в супермаркет к Курнопаю понаведалась Кива Ава Чел. Беременность ее теперь все-таки проявилась, несмотря на то, что она была одета в разлетайку, трубчатотесное платье, в крутые из-за каблука босоножки. И разлетайка, и юбка, и босоножки были из отбеленного полотна, на котором, вышитые шелком, как живые гляделись африканские зебры — агатовый рисунок на милой морде, лошади Пржевальского — гребнистая грива, жирафы с пеньками рыжих рожек и пятнами на шкуре, похожими на листья осенних кленов.

Время от времени Кива Ава Чел почему-то вспоминалась ему той, в автомобиле Болт Бух Грея, плотненькой девчонкой, воспринимавшей себя как женщину. Лиловым крепдешином, по самийским понятиям — материалом матрон, бусам кровавого янтаря, тоже ожерельем матрон, ей хотелось подчеркнуть свою женскость. В этом было откровенное намерение, а вот зауженность платья, из-за чего создавалась теснота для груди и впивался в подмышки шелк, обнаруживала раннюю плутовку: все в ней созрело, но, к сожалению, никуда не денешься от девчонистости.

Сейчас в Киве Аве Чел не было игры в созрелость, хотя и чувствовал Курнопай, как сильно она занозила сердце телевизионным кумиром.

Теперешняя Кива Ава Чел производила впечатление умиротворенной.

Как она возлежала патрициански уютно на полуоткинутом сиденье лимузина! Кадр из той предпосвященской поры сразу увиделся Курнопаю, едва она прилегла бочком на софу вида ладони с поднятыми пальцами. Чтобы не заподозрил, будто бы сделала это ради демонстрации животика, она прикрылась снятой разлетайкой.

Наверно, сказывалось военное воспитание, Курнопай наметил себе выдерживать на работе стиль, не допускающий внеслужебных отвлечений.

— Кивушка («Такт, элегантность…»), сегодня у меня не найдется и минутки свободной.

— Наполеон Первый умел делать сразу три дела.

— То Наполеон!

— К его годам ты при желании будешь делать пять дел. Бэ Бэ Гэ выучился делать два дела: размечает день приема и диктует конституцию, подписывает постановления и пропесочивает провинившегося министра… Что характерно, во время свиданий позволил телефонисткам соединять его по делам средней важности. Пикантные картинки возникают.