Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы - Нестор Котляревский

Пустолобову тут же приходит в голову и еще новая мысль – запереть город, чтобы никто не узнал о его проказах и не помешал ему жениться; для этого он приказывает городничему не впускать и не выпускать без его ведома никого за заставу… Этим он сам себе, как оказывается впоследствии, ставит ловушку. Действие оканчивается приходом пристава, который приносит полученную от губернатора бумагу на имя городничего; но городничего пока разыскать невозможно: он куда-то исчез, на время спрятался, сказав, что отправляется в секретную экспедицию. «Ах, – говорит пристав, – кабы городничий позволил ночью поджечь избенку какого бедного обывателя. Тут бы крик, тревога, суматоха. Ревизор бы взбегался: где полиция? где полиция? А я бы, дав погореть, тут из-за угла на него трубою, трубою, которую на первый случай изряднехонько исправили. Тут, наверное, пошло бы обо мне представление… орден! Здесь в глуши нашему брату только фальшивой тревогой и взять…»

Интрига начинает близиться к развязке. Старая дева доводит до сведения своей племянницы о пламени, каким к ней пылает Пустолобов. Желая занять ее место, она уговаривает племянницу на время скрыться, а Пустолобову говорит, что племянница от его предложения в восторге, согласна бежать с ним и венчаться в ближайшем селе. Она предупреждает его только, чтобы он не удивился, если невеста будет молчать не только всю дорогу, но и под венцом. Пустолобов на все согласен, в благодарность обещает этой тетушке сделать ее знатной дамой и записать имя ее в историю. Немедленно наш ревизор спрашивает себе шестерку добрых почтовых лошадей с надежными ямщиками и под вечер укатывает вместе со старой девой, принимая ее за племянницу…

Наконец появляется городничий, который пропадал, отыскивая для Пустолобова деньги по всему городу. Ему докладывает пристав, что ревизор уехал в карете и, как ему показалось, с его племянницей. Городничий озадачен, зачем ревизору понадобилось бежать, когда он открыто мог сделать честь всей семье своим предложением. Все объясняется, когда тот же пристав подает городничему бумагу от губернатора. В ней сказано, что высшее начальство, узнав, что откомандированный в некоторые губернии титулярный советник Пустолобов осмелился выдавать себя за важного государственного чиновника, производящего исследования по какой-то секретной части, и чрез то наделавший больших беспорядков и злоупотреблений, предписывает схватить его и прислать за строгим караулом в Петербург.

Общее смятение на сцене и затем развязка: ревизора ловят у заставы, за которую его не пропустили по собственному его же предписанию. Вместе с ним вытаскивают на сцену и закутанную даму, которая в обмороке лежит у двух солдат на руках. С нее срывают покрывало, и оконфуженная и рассерженная тетушка начинает ругаться. Пустолобова уводит пристав; племянница появляется, майор Милов протягивает ей руку, и городничий доволен, что все это так хорошо кончилось и что он отделался 50-ю рублями, так как 450 были взяты у Пустолобова при обыске…

Комизм развязки совершенно не удался Квитке. Никто из действующих лиц не знает, что сказать и как отнестись к этому скандалу; все отделываются шутками или ничего не значащими возгласами. Сам городничий принимает всю развязку необычайно хладнокровно и спешит поскорее дать согласие на брак своей племянницы с майором. Лучше всех ведет себя Пустолобов, который спокойно покоряется своей участи и благодарит Бога, что не обвенчался со старой девой…

Во всяком случае, не с этой комедии списывал Гоголь своего «Ревизора».

Таков в самых общих очертаниях ход развития сюжетов в нашей комедии до Гоголя.

Несмотря на количественный рост пьес, их качественная стоимость оставалась приблизительно одна и та же. В художественном отношении ни комедии, ни драмы не возвышались над средним литературным уровнем. По содержанию большинство было бесцветно, и историческая эпоха не находила в них своего отражения. Исключение составляли лишь единичные явления, очень редкие. Но это были сатиры, в которых глубина содержания не покрывалась художественностью выполнения.

Настоящей бытовой комедии мы пока еще не имели, и Гоголь был первый, который нам ее дал. В его комедиях правда жизни сочеталась с художественной правдой в искусстве. Сцена стала отражением жизни: общие типы, типы заимствованные, условности в интригах, моральная тенденция – все исчезло: художник и бытописатель стали одним лицом. Но зато ни одна из комедий Гоголя не поднялась до той высоты смелого обличения, до какой возвышались некоторые из пьес старого репертуара. Сатира Гоголя была художественна, но того глубокого общественного смысла, каким некогда была так сильна сатира Фонвизина и Грибоедова, она не имела: сравнительно с запросами своего времени она была сдержанна и осторожна.

XI

В своей «Авторской исповеди» Гоголь, вспоминая былые годы и чистосердечно рассказывая историю собственного творчества, сделал одно очень любопытное признание: «Первые мои опыты, – говорил он, – были почти все в лирическом и серьезном роде. Ни я сам, ни сотоварищи мои, упражнявшиеся также вместе со мной в сочинениях, не думали, что мне придется быть писателем комическим и сатирическим, хотя, несмотря на мой меланхолический от природы характер, на меня часто находила охота шутить и даже надоедать другим моими шутками; в самых ранних суждениях моих о людях находили уменье замечать те особенности, которые ускользают от внимания других людей, как крупные, так мелкие и смешные. Говорили, что я умею не то что передразнить, но угадать человека, то есть угадать, что он должен в таких и таких случаях сказать, с удержанием самого склада и образа его мыслей и речей». Способность, о которой здесь говорит Гоголь, была ему дана от природы и неизменно проявлялась во всех его произведениях, начиная от «Вечеров», кончая «Мертвыми душами»: всегда и везде он как художник обладал способностью перевоплощения. В каких целях он ею пользовался? Отмечая в своей «Авторской исповеди» постоянную смену настроений, которые им владели, это частое совмещение глубоко меланхолического взгляда на жизнь со способностью оттенять в этой жизни ее комические стороны, Гоголь признался, что он не мог отделаться от охоты «шутить» и «надоедать» другим этими шутками. По-видимому, он своему смеху придавал первоначально значение чисто личное – малосерьезное. На самом деле оно так и было, и мы неоднократно могли убедиться, что Гоголь шутил ради шутки и никакого особенно важного значения своим «шуткам» не приписывал. Так от души смеялся он в своих малороссийских рассказах и в петербургских повестях, ловя налету все смешное, что попадалось, иногда выдумывая это смешное, не подбирая типов и не направляя своего смеха на какую-нибудь определенную сторону жизни. В этих повестях и рассказах мы смогли подметить только однажды слабые проблески того, что называется общественной сатирой.