Всадник с улицы Сент-Урбан - Мордехай Рихлер

— Гарри, горе ты мое, неужто участь еврейских детей тебя не заботит?

— Меня заботит участь детей рабочих, где бы они ни были, а реакция мне ненавистна, откуда бы ни пришла. Израиль поддерживал французов в Алжире в пятьдесят четвертом и поставлял оружие португальской администрации Анголы. Скажешь, израильтянам нужна радикальная земельная реформа? Они озабочены перераспределением собственности? Не смеши меня! Сионисты избавились от арабских феллахов и пойдут на все, лишь бы те не возвратились.

Оборвав словесный понос Гарри, Джейк сообщил ему, что едет в Монреаль; будет отсутствовать неделю. Да, да, можешь пока распоряжаться в доме, черт с тобой. Ключ оставлю под ковриком.

Джейк позвонил Нэнси, рассказал о случившемся и обещал, что позвонит из Монреаля сразу после похорон.

А все же Иззи Херш продержался дольше шести недель. В последний раз Джейк виделся с ним ровно два месяца назад.

Стакан воды с влажным ватным тампоном на краешке стоял на старом, дребезжащем комнатном кондиционере. Воду в стакане бабушка Джейка меняла потом каждое утро. Вода нужна душе ее сына — чтобы, если та в лихорадочных метаниях вдруг вернется, мучимая жаждой, могла бы утолить ее. В маленькой скромной квартирке покойного Иззи Херша было душно. Слишком много туда набилось людей. Пахло потом Хершей, постаревшими нездоровыми телами этих взъерошенных мужиков, что разговаривают с визитерами в крошечной коробочке гостиной. Тогда как вдова отца Фанни, бабушка Джейка, его сестра Рифка и тетушки принимали соболезнования в спальне, откуда рак, угнездившийся в почке, опутав тело Иззи Херша щупальцами, тащил и тащил его в могилу.

Чуть раньше, когда Джейк, совершенно изможденный после шести часов непрерывного потребления джина, вышел из самолета в аэропорту Дорваль, у таможенного барьера он сразу заметил Герки — тот нетерпеливо вышагивал взад-вперед.

— Как долетел? — вместо приветствия рявкнул Герки.

Джейк пожал плечами.

— Как семья?

— В порядке.

— Что жена — все такая же красотка?

Да пошел ты!

— Умер-то он легко. Хочу, чтобы ты знал это.

Когда уселись в его «бьюик» с кондиционированием воздуха, Герки вдруг озаботился:

— Галстук, смотрю, у тебя хороший. А то переодень…

— Чего?

— Мы же отсюда прямо к Пеперману!

А, похоронное бюро, понятно.

— Тебе же его там почикают бритвой! Положено, сам знаешь.

Шел бы ты к черту, Герки.

Бабушка в больших ботинках, с лицом дубленой кожи и животом как пустая, уже ненужная кошелка (и то сказать: четырнадцать детей выносила), дура Фанни, решившая перерыдать Рифку, и угрюмые, затянутые-перетянутые тетушки соообща стенали так, что их вопли, разносясь по залу прощаний, заглушали надгробную речь раввина. Родичи-мужчины (братья — родные, двоюродные и так далее, а также прочие племянники), стоя за их спинами, мрачно взирали на гроб, думая кто о чем: этот давно терпит приступы, о которых ему говорят, будто у него язва желудка, а тот и вовсе ждет уже результатов биопсии.

Всю свою жизнь Иззи Херш носил костюмы с чужого плеча, а ботинки покупал на распродажах; казалось, даже гроб теперь ему не совсем в размер. Словно он и его приобрел по случаю.

Раввин был краток:

— Мне не хватает слов, чтобы достойно выразить печаль, которую я с вами разделяю. Даже при том, насколько еврейский закон ограничивает круг тем, рекомендуемых для обсуждения скорбящими, я в своей речи, пожалуй, слишком скуп. Но почему? А потому, что скорблю вместе с вами по Иззи Хершу, который всю свою жизнь, все ее дни и годы каждой порой дышал еврейством, этаким настоящим идишкайт — многообразным символизмом нашего народа, — в чем поощрял и нас. Будем же хранить светлую память о его прекрасной, широкой и истинно еврейской душе, и пусть память о нем вдохновляет нас на то, чтобы стремиться превзойти его в том добром, что в нем было…

Пока ехали в лимузинах, женщины притихли, зато на кладбище у них словно открылось второе дыхание, и они сызнова начали причитать, уже нисколько не сдерживая рыданий. Бедняжке Фанни, чье положение в семейной иерархии стало теперь как никогда шатким — всего-навсего вторая жена плохо застрахованного, почти что нищего мужа, да еще и падчерица ее терпеть не может, а пасынок, так тот и вовсе чуть не иностранец, — больше всех нужно было выказывать усердие. Уж точно больше, чем тетке Софи, над которой сын, двадцатидвухлетний красномордый толстяк Ирвин заботливо держит зонт. Стоит в сдвинутой на затылок соломенной шляпе с пестренькой лентой и во все глаза смотрит на Джейка. Джейк пронзил его взглядом, и тогда Ирвин еще сильнее покраснел и отвел глаза, бровями изобразив мольбу и раскаяние.

Мужчины старшего поколения Хершей, родные и двоюродные братья Иззи, гуськом потянулись мимо могилы. Каждый по очереди почтительно брал с земли лопату и швырял на гроб очередной шмат мокрой глины. Шлеп. Шлеп. Все Херши казались теперь Джейку единой плотью, одним любимым и гибнущим телом. Как и оно, подвластные болезням. Слабеющие. Дрожащие, несмотря на солнечное пекло. Опять их полку убыло.

И вдруг закутанные в черное большие птицы защебетали, зачирикали. Всевозможные раввины, молодые и старые, чернобородые и гладко выбритые, закачались в молитве, задергали вниз-вверх головами, соревнуясь в благочестии. Потому что каждый ушедший на тот свет Херш — это щедрое даяние на этом. В честь каждого усопшего Херша будет оборудован кабинет раввина или откроется дополнительный класс в ешиве; какой-нибудь синагоге купят сефер тора, какой-то подарят Священный ковчег для хранения свитков, в очередной воскресной школе пополнится библиотека, а то и вовсе появится новый, полностью укомплектованный всем необходимым детский садик. Во имя вечной памяти такого-то…

— Ой-ёй! — рыдает Рифка.

— Иззи! Мой Иззи! — тут же вступает Фанни, еще громче и жалобней.

А вот Джейку даже слезу из себя оказалось не выдавить; какой-то он был весь иссохший, и каждый новый женский взвизг лишь заставлял его виновато ежиться.

Зато уж вернувшись во вдовью квартиру, нагретую в тот день словно духовка, у входа в дом ополоснувши руки, проголодавшиеся, мужчины сбросили пиджаки, ослабили ремни брюк и узлы галстуков, да и женщины по возможности рассупонились. Все заговорили разом, стали занимать места за столом против тарелок с крутыми яйцами, подносов с бубликами и луковыми круглыми булками и пошли накладывать себе лососину, жареную курятину и исходящие паром вареникес с картошкой, за которыми последовал яблочный пирог и всевозможные печенья, персики и чернослив, лимонад и диет-пепси. И снова Джейк почувствовал на себе пристальный взгляд чудовищного Ирвина. Застигнутый, тот опять похлопотал бровями, зарделся и выплюнул в кулак сливовую косточку.

Дядя Сэм включил транзисторный приемник, и насытившиеся Херши, окружив его, стали слушать, как звучит бараний рог у Стены Плача в Иерусалиме.

— Жаль, Иззи не дожил! — всплакнула бабушка. — Не услыхал, как трубят в шофар в Иерусалиме!

Тут же вмешался один из раввинов — стиснул ее испещренную старческими пятнами руку.

— Нельзя, нельзя так говорить! — упрекнул ее он. — Не вопрошай Всевышнего, или Он призовет тебя к ответу.

Вот и раввин Мельцер то же самое Всаднику говорил. У одного, что ли, раввина оба обучались? Главного спеца по банальностям. Или из ешивы их с одинаковым набором сентенций всех выпускают?

После трапезы мужчины, все как один в резиновых шлепанцах и небритые (кроме Джейка, который презрел сей обычай), застолбили себе места каждый в соответствии с личными нуждами — кто на диване или в кресле рядом с балконной дверью, кто ближе к кухне или рядом с туалетом. Когда оттуда вышел дядя Джек, Ирвин спросил:

— Ну как? Все вышло как следует? — и его плечи затряслись от смеха. Поймав неодобрительный взгляд Джейка, Ирвин смешался, пожал плечами и куда-то исчез.

— А ты заметил, что Шугарман, хазер[331] этакий, не был даже у Пепермана?

— Родителей твоей жены я там тоже что-то не видел.

Дядя Эйб, несущий столп и главный благодетель всей общины, тронул себя за небритый подбородок и пожаловался на то, что щетина в первый день просто ужас до чего жесткая!

— Но ничего: пройдет пара дней — помягчает, — заверили его.

— Вот и у меня так же, — вставил дядя Лу.

Дядя Сэм заметил, что речь раввина была не очень-то удачной, но дядя Морри не согласился.

— Речь раввина, — сказал он, — должна быть как мини-юбка. Верно же, Янкель?

Джейк по-военному отдал честь в знак того, что намек на Лондон от него не укрылся.

— Достаточно длинной, чтобы прикрыть что нужно, и достаточно короткой, чтобы возбуждать интерес.

Герки, из этого заключивший, что шутки дозволены, вклинился со сложно закрученным анекдотом про белого нищеброда, негра и еврея, причем рассказывал, по мере сил подражая говору негров захолустной алабамщины, а завершил анекдот так: «У меня какой? Дык четыре инча, пипл. — Да ну? Всего-навсего? — (Это уже еврей его переспрашивает.) — Дык… четыре инча — это до земли не хватат, а ты как думал?»