КГБ сегодня. Невидимые щупальца. - Джон Бэррон

Вернувшись в Оттаву, он устроился работать в Национальное управление кинематографии, которому для распространения его продукции в странах Латинской Америки как раз требовался агент, говорящий по-испански.

1950-й год характеризовался укреплением советского владычества по всей Восточной Европе, попытками Советов поглотить Иран, Турцию и Грецию, воскрешением практики сталинских чисток, блокадой Берлина, — и, наконец, нападением коммунистической Северной Кореи на Южную. Все эти события радикально изменили то представление о Советском Союзе, которое сложилось на Западе за годы второй мировой войны. Отношения Канады с Советским Союзом особенно изменились к худшему, когда из советского посольства в Оттаве сбежал шифровальщик Игорь Гузенко, рассказавший миру о том, как советская агентура похитила секрет производства атомной бомбы и как глубоко она внедрилась в круги, близкие к правительствам США и Канады.

Впрочем, родители юного Гэмблтона продолжали общаться с советскими дипломатами, — и в посольстве, и у себя дома. В 1951 году хозяйка дома познакомила сына с первым секретарем этого посольства Владимиром Бородиным, (Так называл его сам Гэмблтон. Но в бумагах того времени, сохранившихся в архиве канадского Министерства иностранных дел, это лицо фигурирует как «Бурдин».) Потом они встретились еще несколько раз. Бородин начал приглашать Гэмблтона пообедать с ним, выбирая неизменно дорогие рестораны.

Этот русский выглядел вполне современным дипломатом. Лощеный, элегантный, не лишенный чувства юмора, он действительно стремился лучше понять Канаду и в то же время с готовностью рассказывал о собственной стране. Он вспоминал о своих переживаниях в годы войны, в частности, об осаде Ленинграда, и Гэмблтону в ответ не оставалось ничего иного, как поведать о своей службе в армии — собственно, все время в разведке. Оба вспоминали о былых днях советско-канадской дружбы, о борьбе против общего врага.

Бородин продолжал в классической манере приручать и обрабатывать Гэмблтона вплоть до момента, пока его не отозвали в Москву. Перед отъездом, в конце 1953 года, он осторожно попросил своего канадского знакомого помочь ему получить «некоторые материалы» из Национального управления кинематографии.

Насколько знал Гэмблтон, в деятельности Управления кинематографии не было ничего такого, что считалось секретным или могло представлять особый интерес для иностранной державы. Но он понимал, что это только начало, которое может поощрить русских.

Не желая показаться невежливым дипломату, часто бывавшему в доме его матери, столь любезному и щедрому, Гэмблтон отвечал уклончиво и перевел разговор на другое. Он полагал, что собеседник поймет это как отрицательный ответ. Но Бородин и не думал отказываться от своих просьб. Он даже показал Гэмблтону одно местечко вблизи дорожного перекрестка, где надлежит оставить «материалы», если канадец все же решится помочь ему.

Когда они расстались, Гэмблтон с облегчением подумал, что, наверное, ему уже больше не придется встречаться с Бородиным.

В 1954 году Гэмблтон решил сделать в Париже докторскую диссертацию и там же получить степень, чтобы начать научную деятельность в области экономики. С юной женой — канадкой французского происхождения — он поселился в прелестном коттедже километрах в 50 от Парижа. Но их беззаботное существование уже через несколько месяцев оказалось нарушено: как-то субботним вечером из сумерек, окутавших эту идиллическую местность, вынырнуло двое мужчин. Одним из них был Бородин.

— Я как раз ехал через Париж и не мог удержаться от искушения повидаться еще раз с давним другом, — объяснил он.

— Но как же вы меня разыскали?! — Гэмблтон был искренне поражен, зная, что никому, исключая родителей, не давал свой адрес.

— Друзья всегда найдут друг друга. Так или иначе, мы здесь. Давайте отметим нашу встречу после разлуки.

За роскошным обедом, состоявшимся в местной гостинице, Бородин усиленно расхваливал своего спутника Алексея (майора КГБ Алексея Федоровича Тришина), называя его образованным дипломатом, верным и искренним другом. Гэмблтона он расспрашивал о его научных занятиях, о планах после получения докторской степени и заодно поинтересовался, не сможет ли тот провести некое «независимое исследование», за которое ему, конечно, хорошо заплатят.

Гэмблтон и на этот раз уклонился. Он заговорил об оригинальной теме своей диссертации, которая очень ему удалась.

Если добавить к этому, что требовательные французские профессора дали о ней очень лестный отзыв, можно считать, что эта диссертация окажет весьма благотворное влияние на его будущее как ученого-экономиста. Так что он не хотел бы отвлекаться на какие-либо побочные темы.

Это действительно было так. Но правдой было и то, что он прекрасно понимал смысл бородинских просьб и все осложнения, которые неминуемо возникнут, как только он начнет получать деньги от Советов.

Тем не менее Гэблтону не удалось избежать дальнейших встреч с ними. Подобно раззадоренному ребенку, тянущемуся к запретному плоду, после второй или третьей встречи он уступил настойчивым приглашениям Алексея отобедать вдвоем, и на протяжении всего 1955 года они регулярно встречались за обедом каждые 2–3 месяца. Эти встречи не были, строго говоря, тайными, но Алексей дал понять, что из-за отравленной антикоммунизмом атмосферы (установившейся в западном мире под влиянием американского маккартизма) в интересах самого Гэмблтона было бы встречаться в более или менее скромных ресторанчиках и вообще не распространяться об их дружбе. Этот легкий оттенок безобидной конспирации вполне отвечал гэмблтоновской страсти к приключениям. Гэмблтону льстило внимание, с каким Алексей относился к его высказываниям о международных событиях. Сверх того, как ученый, стоящий вне политики и выше всяких идеологических расхождений, он находил удовольствие в таком забавном интеллектуальном упражнении: время от времени он пытался заставить себя посмотреть на мировые дела и события с советской точки зрения.

За душой у Гэмблтона не было, слава Богу, никаких ни политических, ни военных секретов, и советские не делали попыток выжать из него какую-нибудь особенную информацию.

Но в начале 1956 года он как-то завел с Алексеем разговор о своем будущем: что ему предстоит делать после получения этим летом докторской степени, Алексей начал убеждать его устроиться на службу в парижскую штаб-квартиру НАТО. Гэмблтон не представлял себе кадровой структуры НАТО, но считал, что у него нет специальной подготовки для работы в каком бы то ни было военном учреждении. Однако, предлагая свои услуги ряду университетов и институтов, он на всякий случай направил письмо и в НАТО. Направил — и забыл о нем, не придавая ему серьезного значения.

Довольно скоро Гэмблтон решил, что писать вообще никуда не стоило, потому что совершенно независимо от всех своих хлопот он получил предложение вести научную работу в Лондонском институте экономики. Встретившись — как ему представлялось, в последний раз, — с Алексеем, он объявил, что этим же летом уезжает в Англию.

Но в конце весны последовал неожиданный ответ из НАТО. Гэмблтон и не подозревал, что там в Экономическом управлении работает с некоторых пор его приятель, с которым он встречался в первое время своей жизни в Париже. Услышав о предложении, поступившем от Гэмблтона, тот начал расхваливать его начальству. Гэмблтон был приглашен на предварительную беседу, и дело кончилось тем, что ему предложили здесь еще лучшие условия, чем в Лондонском институте экономики. Он, не раздумывая, дал свое согласие.

В его обязанности входил анализ сильных и слабых сторон, потенциальных возможностей и ограничений, присущих экономике стран НАТО и советского блока. Он и его коллеги получили доступ к самой детальной и достоверной информации, добываемой всеми легальными и нелегальными путями. Составляемые ими обзоры, нередко сочетавшиеся с анализом политической ситуации, принимались в соображение руководством НАТО при разработке перспективных планов и текущей политики Североатлантического союза.

Гэмблтону нравилось это сочетание теоретического и практического аспектов его работы, не говоря уж о том, что приятно было чувствовать себя участником мировых событий и до некоторой степени даже оказывать влияние на их ход. К тому же эта работа прекрасно оплачивалась.

Он был бы полностью удовлетворен своим выбором и своим нынешним положением, если б не опасение, что его советские знакомые могут как-то подорвать доверие, которым он здесь пользуется, и таким образом повредить его служебной карьере. Он легко прошел проверку на допуск и получил доступ к особо секретным документам и информации. Ему было совершенно ясно, что любые дальнейшие контакты с Советами или хотя бы выявление прежних связей наверняка означали бы лишение его допуска и увольнение со службы.