Великий Черчилль - Борис Тененбаум

Самый большой дом – вилла, названная «Дар эль Саада» – был оборудован стальными ставнями. Огромный бассейн виллы был с неслыханной быстротой переделан в бомбоубежище – на перекрытия пошли броневые плиты, снятые с линкора «Жан Барт».

Скорость строительных работ объяснялась тем, что следил за ними сам генерал Паттон, а власть его в Марокко была скорее не генеральской, а вице-королевской. Если французские военные материалы – вроде брони с линкора – казались ему нужными для дела, то они шли в дело немедленно. Французы же имели право выяснять детали его уже сделанного – и даже уже осуществленного – решения с юридическими советниками штаба.

Командование тыловой базой в Касабланке ему сильно приелось, он был совершенно счастлив заняться чем-то практическим, чем-то, что могло поглотить его энергию.

Гости Паттона начали собираться на новом, только что выстроенном в 10 милях от берега аэродроме. Самолеты прибывали из Алжира, из Гибралтара, из Лондона и даже прямым ходом из Вашингтона.

Поскольку лимузины, встречавшие гостей, должны были двигаться с аэродрома по дороге, где их могли увидеть, стекла лимузинов были старательнейшим образом замазаны грязью.

Несмотря на тщательное планирование, возникали неожиданные проблемы. Самолет, прибывший из Пуэрто-Рико и имевший на борту адмирала Кинга, начальника военно-морских операций флота США, должен был сделать несколько кругов в воздухе, чтобы самолет с генералом Маршаллом сел первым – генерал был старше по должности, чем адмирал. Таковы были строгие правила протокола.

Прилетeвший из Англии и не слишком приспособленный для перевозки пассажиров бомбардировщик – например, несмотря на полет на большой высоте, он не отапливался – выгрузил на взлетную дорожку грузного пожилого человека, одетого в форму коммодора британских ВВС.

Человек этот ловко уклонился от услуг встречающих, закурил сигару и оставался на аэродромном поле до тех пор, пока весь его багаж из 20 чемоданов не был разгружен.

«Каждый дурак мог видеть коммодора авиации, переодетого в премьер-министра Великобритании», – ядовито писал в своих мемуарах один из английских офицеров, в чьи прямые обязанности входила нелегкая задача обеспечeния безопасности Уинстона Черчилля.

Главным интересом для Черчилля на конференции была дальнейшая стратегия. Он и вся английская делегация изо всех сил старались убедить американцев в том, что следующий шаг следует делать в Средиземном море. Италия, а еще лучше – южная Франция – вот куда, по мнению англичан, следовало направить дальнейшие усилия.

Американцы сомневались. Все они, начиная с президента Рузвельта, предпочитали высадку в северной Франции, a затем – прямую атаку на Германию.

Англичане опять оказались подготовленными лучше. Сэр Алан Брук, глава имперского Генерального штаба, доказывал, что падение Италии будет стоить Германии 2000 самолетов и 54 дивизии – на защиту побережья Балкан, побережья юга Франции и вообще любой точки, на которую только можно будет нацелить десанты.

«Зачем лезть в пасть к крокодилу, когда мы можем распороть его мягкое подбрюшье» – именно этот аргумент Черчилль уже приводил Сталину во время их встречи в Москве.

Сталин с ним не согласился, но Рузвельта Черчиллю удалось наполовину убедить. Он предпочел бы более прямой путь, но к сентябрю 1943 г. в Англии можно было накопить не более 25 американских дивизий. Этого для атаки через Ла-Манш было мало. Oставалось попробовать успеть сделать что-нибудь другое с теми силами, которые есть в Северной Африке. Договорились, что это «что-нибудь» будет Сицилия.

Эйзенхауэр получил инструкции закончить дело в Тунисе не позднее мая – июня 1943 года.

Заодно была проведена политическая акция «консолидации французских союзников».

Дело в том, что номинальный глава французского правительства в Северной Африке адмирал Дарлан был убит в декабре 1942 года. Эта темная история так и осталась нерасследованной, потому что его убийцу, молодого французского офицера-монархиста, судили французским военным судом и чуть ли не в тот же день расстреляли. Наследником был провозглашен генерал Жиро.

Однако на конференцию оказался приглашенным и Де Голль – его кандидатуру поддерживал Черчилль, у которого были свои соображения.

Дальновидный английский премьер полагал, что после войны Англии понадобится союзник на континенте Европы, таковым, скорее всего, стала бы Франция, а шансы Де Голля стать главой первого послевоенного правительства Франции он считал предпочтительными.

Поэтому обоим французским генералам – которые терпеть друг друга не могли – пришлось пожать друг другу руки и даже позволить запечатлеть это рукопожатие на фотопленку. Жиро предложил Де Голлю «поступить под его военную команду», а Де Голль предложил Жиро «занять важное место в его Политическом совете Свободной Франции». Оба предложения были, конечно же, мягко отклонены, на том дело и закончилось.

Напоследок Рузвельт – на встрече с журналистами, которых допустили наконец на пресс-конференцию с условием, что ничего не будет публиковаться до тех пор, пока участники конференции не покинут Касабланку – обронил истинную бомбу.

Он сказал, что целью войны будет «безоговорочная капитуляция держав Оси», т. е. Германии, Италии и Японии. Черчилль был ошеломлен – хотя, конечно же, никак не показал своего изумления на публике.

Эта простая фраза весила тысячи тонн. По сей день историки спорят, на сколько именно месяцев она продлила войну.

Весьма давно, по крайней мере со времен Клаузевица, была известна чеканная формула:

«Война – продолжение политики другими средствами».

Первые сомнения в ее справедливости возникли во время Первой мировой войны – целям войны, и именно целям войны подчинялось все остальное.

Новые тоталитарные государства – сперва в Советской России, потом в Германии – с самого начала своего существования стали толковать эту формулу наоборот:

«Политика – продолжение войны другими средствами».

Публично провозглашая бескомпромиссное требование безоговорочной капитуляции, Рузвельт следовал их примеру. Он как бы отдавал свою свободу политических решений в заклад – если не своим генералам, то целям войны.

Немецким военным и политикам, которые захотели бы избавиться от Гитлера посредством каких-то внутренних мер, становилось много труднее организоваться: дело защиты режима и дело защиты родины становились трудноразделимыми понятиями.

Что именно толкнуло Рузвельта на это заявление – вопрос, который не выяснен и поныне. Сам он с очаровательной непосредственностью утверждал, что никакого плана у него не было – фраза слетела с языка, а потом уже было поздно.