Мадам - Антоний Либера

Здесь мне послышался знакомый стук каблуков.

«Нет, это лихорадка, — подумал я, чувствуя, что действительно теряю силы. — Из-за потери крови у меня слуховые галлюцинации».

Но это не было галлюцинацией. Вот Прометей, нянчившийся со мной, вскочил с места и склонился в смиренном поклоне; вот подсел ко мне взволнованный Мефисто; и вот я — сомневаться не приходилось — увидел перед собой Мадам.

На ней был костюм из светлого твида в клетку, белая шелковая блузка с серебряной брошкой под шеей и коричневые туфли на невысоком каблуке, но с длинными, тонкими носками и узким ремешком с пряжкой, изящно охватывающим стопу ниже лодыжки. Брови, веки и губы подчеркивал тонкий макияж, а голову венчала аккуратно уложенная прическа.

— Ну, что случилось? — начала она с долей иронии, стараясь скрыть за ней тревогу. — Тебе уже жизнь немила?

— Откровенно говоря, не очень, — тихо ответил я.

— Рано еще, — заметила она. — Вставай, чего ты ждешь?

— Медицинской помощи. Врача, — с вызовом ответил я, не понимая, что она собирается делать. — К сожалению, безрезультатно.

Мадам пропустила мои слова мимо ушей.

— Помогите ему встать, — велела она моим опекунам, — сам, видно, уже не сможет. И ко мне, в кабинет… — добавила и пошла впереди.

Мефисто и Прометей снова взялись за работу добрых самарян: один обхватил меня за талию и закинул мою здоровую руку себе на шею, а другой — крепко зажал раненую руку в кисти и высоко поднял ее. В такой конфигурации, достойной кисти Гроттгера, мы вступили в иной мир кабинета Мадам.

— Посадите его здесь, — сказала она, показав дорогу к дивану, после чего подошла к стулу, стоящему у стола, и сняла со спинки сумку, открытую, как и прошлый раз.

Мефисто и Прометей, исполнив ее приказание, стояли, как окаменев, и напряженно следили за каждым ее движением.

— Ну, а вы что? В театре? — она удержала руку, которой копалась в сумке, уже собираясь что-то достать. — На занятия! Обратно на урок! Ваша миссия окончена.

— Нам учитель труда велел, — Мефисто отчаянно пытался удержать позицию, — чтобы мы помогали.

— Спасибо, я сама справлюсь, — насмешливо ответила она и, только когда они вышли, продолжила искать что-то в сумке.

Наконец достала оттуда флакончик с квадратной наклейкой, на которой виднелась надпись «CHANEL № 5» (как вскоре выяснилось, это были не духи, а одеколон с пульверизатором), после чего, снова покопавшись в сумке, на этот раз двумя руками, извлекла из ее глубин большой комок ваты.

«Она в сумке вату носит», — сделал я наблюдение, как будто в этом было что-то достойное внимания, однако у меня уже не оставалось времени, чтобы развить свою мысль, так как она оказалась рядом со мной, точнее, напротив.

— Ну, показывай, что ты там намастерил, — шутливо сказала Мадам, — со своим несчастным пальчиком. Удастся его спасти или поможет только ампутация?

Не совсем уверенный, что происходящее со мной с момента появления в ее кабинете происходит в реальности или опять только снится, я вытянул перед собой раненую левую руку. Мадам энергично подхватила ее снизу (тоже левой рукой) у запястья, притянула к себе и внимательно осмотрела.

— Oh la la! Невесело, — отметила она с насмешливой озабоченностью. — Хорошо ты с ним разделался!

Я не узнавал ее. Это был другой человек. Не знаю… Амазонка?.. Геркулес в юбке?.. Энергичная санитарка с мужскими манерами?.. Я бы никогда не подумал, что в такой ситуации она будет так себя вести. Скорее предположил бы, что побледнеет, растеряется, впадет в панику; или еще сильнее занесется в гордыне и высокомерии и такое кровавое зрелище вызовет у нее раздражение и отвращение. Между тем моя раненая рука будто оживила ее. Как бы добавила новых сил или освободила скрытые и одновременно — смягчила, раскрепостила, «разморозила». Она вела себя решительно, уверенно, в своей манере, но «по-солдатски», и при этом свободно, как никогда, непосредственно… грубовато-весело!

— Сейчас убедимся, мужчина ты или нет, — она взяла флакончик. — Предупреждаю, будет больно! — И начала попеременно брызгать одеколоном и протирать ватой рану.

Действительно, было не очень приятно. Жгло немилосердно. Однако я сдержался, сидел спокойно и рукой не дергал. Зато с путаницей в голове не мог справиться.

Вот сейчас происходило нечто такое, чего я не мог представить в самых смелых мечтах. Я сидел наедине с ней в ее тихом кабинете, а она собственноручно обрабатывала мне рану, используя для этого французский одеколон «Шанель». Крепко держала меня за руку, говорила пугающе двусмысленные слова (хотя и ненамеренно) и в определенном смысле зависела от меня: в ее интересах было оказать мне помощь.

Для моего сознания, искаженного литературой и склонного к мифотворчеству, ситуация казалась почти извращением. Кровь, вата, ее рука, сжимающая мою руку, боль, которую она мне причиняла для моей же пользы, но без сочувствия, без нежности, наоборот, с каким-то даже удовольствием и странным любопытством — все это отдавало привкусом чего-то извращенно-порочного. Она выставляла меня на позор, насиловала и мучила, испытывала мое самообладание и, казалось, получала от этого какое-то удовлетворение, во всяком случае, похоже, это ее возбуждало.

«Вот как, не реагируешь! — я будто слышал ее взыгравшие мысли. — Не стонешь… даже не вздрогнешь… Прекрасно! Усилю пытку. Должна ведь я сломать твое сопротивление! Ты должен мне уступить и хотя бы застонать. Иначе не перестану. Со мной ты не справишься. У Виктории не выигрывают. Ну, крикни, наконец! Кричи, говорю! Я этого больше не вынесу!»

Я не закричал. Не вздрогнул. Только закрыл глаза, чтобы лучше чувствовать ее прикосновения и слышать свои мысли. А они поставляли мне самые разные слова, выражения и целые фразы, которые могли бы осуществить идею моей Большой Игры: с помощью речи переживать то, что происходит, как нечто совершенно иное; превращать магией слов — «воду» первой помощи в «вино» любовного экстаза; творить, называя по-своему; воплощать Словом.

Однако я ни в коей мере не хотел этого. Не видел в этом смысла; лишь пустое шутовство. Хотел чего-нибудь другого. Реальности, правды. Жаждал воплощения Слова или воплощенного Слова. Но и боялся этого.

— Что ты вдруг онемел? — внезапно произнесла она. — Всегда так красноречив!.. Только мне в обморок не падай! — продолжала она, слегка повысив голос. — Открой глаза! Посмотри на меня! Не заставляй меня саму…

— Вам нельзя так говорить, — сонным голосом ответил я, перефразируя памятные слова, которые Ашенбах адресовал мысленно Тадзио за его улыбку Нарцисса[213].

— Как говорить? — спросила она. — Мне нельзя? Почему? — И опять брызнула «Шанелью». — Разве я сказала что-то неуместное?

— Чтобы разговаривать со мной таким образом, — начал я с горечью в голосе, — вы должны меня… вы должны мне… вы должны иметь на это право, — проще свои мысли я не мог выразить.

— Право? О чем ты говоришь? Совершенно не понимаю. Когда говоришь по-французски, то яснее выражаешься.

— На другом языке легче. Ганс Касторп тоже, когда хотел…

— Кто такой? — нахмурила она брови.

«Не читала. Это ужасно!»

— Так, один. Un boche[214]. Вымышленный образ. В Альпах.

— Ah, «la Montagne magique»!.. Oui, oui… J'ai lu, j'ai lu…[215]

Я про себя вздохнул с облегчением.

— Ну и что он там хотел? — отозвалась она после минутного молчания.

— Сказать что-то важное. И именно для этого воспользовался иностранным языком.

— Ты хочешь говорить по-французски? Vas-y! Çа me ferait plaisir![216]

— Я в этом не уверен. Если только…

— Только что?

— Если пани понравилось мое сочинение о звездах. А propos, давно хотел вас спросить: что с моей тетрадью? Вы почему-то ее не вернули…

— А разве ее нужно возвращать? — улыбнулась она. — Я думала, что это поздравительное послание, подарок. А подарки не возвращают.

Меня как оглоушило. Но я превозмог слабость.

— Да, разумеется, — пробормотал я, — только при этом как-то реагируют. Что-то говорят… откликаются… благодарят.

— Разве ты не получил «пятерку»? — притворилась она обиженной. — Единственный во всей школе! Это не в счет? Этого мало?

— Конечно, мало, — с вызовом и претензией ответил я, будто обманутый любовник. — Слишком, слишком мало! Тот, кто мечтает и пишет, об оценке не думает!

— А о чем? — она сложила губки трубочкой и стала нежно дуть на пораненное место. — О чем мечтает тот, кто пишет? О признании? О славе?

— Это не главное. И не на том этапе, на котором я нахожусь.

— C'est-à-dire?[217]

— Образование. Первые шаги. Сейчас необходимо другое.

— Quoi, j'aimerais le savoir[218].

— Помощь. Дружеская поддержка.