Моцарт - Марсель Брион

Да Понте тоже обладал талантом находчивости, позволявшим выпутываться изо всех затруднений, преодолевать все препятствия. А недостатка в последних не было: артисты не верили в ценность произведения, конкуренты его высмеивали, соперники предсказывали провал. Утверждали, что император пожалеет о своем неосторожном разрешении постановки, когда с большим опозданием обнаружит ее революционный характер. Пытались саботировать репетиции, но Моцарт настолько хорошо держал труппу в руках, что ни одного срыва не произошло. Напротив, подготовка оперы развертывалась в атмосфере энтузиазма, который постоянно нарастал. Из воспоминаний О'Келли мы знаем о радостном рвении певцов. «Главные исполнители получили возможность отточить исполнение под непосредственным личным руководством композитора, который заразил их своим пониманием и энтузиазмом. Я никогда не забуду его тонкое, излучавшее жизнь лицо, озаренное пламенем гения. Описать это так же невозможно, как нарисовать солнечные лучи. Я вспоминаю первый прогон спектакля, когда Моцарт, стоя на сцене в красном костюме, задавал темп. Я находился совсем рядом с ним и слышал, как он несколько раз повторил sotto voce: «Браво, браво, Бенуччн!» Когда настал черед прекрасного марша Керубино, побеждай/, слова, пропетые зычным голосом Бенуччи, произвели поистине громоподобное впечатление на певцов и оркестр. Буря восторга подняла аудиторию на ноги, и крики «браво, браво, маэстро, да здравствует, да здравствует великий Моцарт!» чередовались с аплодисментами оркестра, где скрипачи стучали смычками по своим пюпитрам». Партия была выиграна; энтузиазм певцов и музыкантов стал залогом успеха. Красота вокальных партий и оркестровки приводила в восторг артистов, казалось, что даже сами трудности исполнения разжигали их пыл и радость. Изо дня в день интриги выдыхались, теряя почву, хорошо информированные люди говорили о беспрецедентном успехе. Весь музыкальный мир Вены с нетерпением ждал премьеры.

Прием публики был таким горячим, аплодисменты такими долгими, бисирование таким частым — бисировались почти все арии, — что спектакль продолжался намного дольше обычного. На последующих спектаклях проявлялся такой невероятный восторг, что император, заботясь о здоровье артистов, запретил бисировать. Он упрекал Моцарта в том, что тот требовал от них чрезмерных усилий, так как их голоса покрывал громко игравший оркестр.

Не будем забывать о том, что певец в то время был идолом, а для большей части аудитории — главной составляяющей оперы. Стендаль описал спектакли в театре Ла Скала, где в ложах не умолкали громкие разговоры во время игры оркестра, которые прерывались только для того, чтобы прослушать особенно полюбившуюся арию. Венцы, чьи привычки формировались в итальянском духе, вероятно, разделяли такое отношение к музыке. Сочиняя оперную партитуру, в которой инструменты не только аккомпанировали певцам, но создавали собственную красоту, самостоятельные музыкальные образы, Моцарт хотел, чтобы оркестр слушали и восхищались им не меньше, чем вокальными партиями. В этом смысле Свадьба Фигаро представляет собой своего рода революцию в музыкальном плане гораздо больше, чем в политическом; впоследствии Рихард Вагнер доведет эту тенденцию до крайности, растворив певца в оркестре.

С 1 мая по 18 декабря новая опера прошла девять раз, что считалось замечательным успехом. Денежные же сборы были посредственными, и меломаны вскоре охотно вернулись к привычным постановкам, от которых Фигаро оторвал их на некоторое время. Это произведение слишком опережало время, чтобы завоевать единодушное признание. По общей концепции, по музыкальному почерку и по самому ломавшему штампы своеобразию оно представлялось новшеством, способным сбить с толку большинство венской публики. Любители музыки и критики сопровождали похвалы оговорками и упреками. Эта музыка, которая нам кажется «классической» по самой своей сути, несколько романтичной, каким часто бывает вдохновение, шокировала, возбуждала негодование, побуждала к мятежу. Некоторые критики сожалели об отсутствии буффонадной окраски Похищения из сераля и считали, что заданная тема трактуется слишком серьезно для оперы, которая должна быть не seria, a giocosa — «игривая». Моцарта ругали за нарушение законов жанра. Даже среди поклонников-энтузиастов лишь немногие восхищались достоинствами этой оперы, которых на самом деле было немало. Поверхностная чувствительность рококо не желала принимать скрытую драму и муку, просматривавшиеся за любовными жалобами и насмешкой.

Однако стиль рококо содержит и очень глубокую, очень живую драматичность, которую мы обнаруживаем, например, у Ватто — мучительную меланхолию, болезненную тревогу, ощущение недоступности счастья, идущие, возможно, от гипертрофированного стремления к наслаждению. В конце XVIII века, в переходную эпоху, во время которой старый общественный порядок должен был исчезнуть, чтобы уступить место новому, воздух был насыщен ностальгией, сожалением, тоской. Атмосфера тревоги приводит к тому, что люди больше не находят для себя определенного места в обществе, в котором все перемешалось под покровом символической ночи, которая сбивает с толку влюбленные пары, дезорганизует их, перестраивает в последнем акте Фигаро. Кроме того, мы обнаруживаем в этой опере абсолютно новое ощущение природы, перекликающееся с миром чувств романов Жан Поля. Совершенно новым и удивительным приемом является то, как оркестр и арии создают атмосферу парков, журчания вод, шелеста листвы, таинства вековых деревьев и рощ. Музыка Моцарта заставляет петь лунный свет, звенеть зелень лужаек; она соединяет растительный мир в некий таинственный союз со страстями и болью людей, и при этом не описательно, как это иногда делали Гендель и итальянцы XVII века — например, Вивальди в Concerto Grosso delle Stagioni, — но так, чтобы «романтический человек» воспринимал пейзаж соответственно состоянию своей души. Сентиментальный пейзаж занимает у Моцарта значительное место, а в особенности в Фигаро и Так поступают все, где тайны больших барочных парков окружают персонажей и воздействуют на их чувства. Вся совокупность природы, ночь, ручейки, колыхание ветвей под дуновением легкого ветерка окутывают Deh vieni поп tardar Сюзанны. Я слышал, как один крупный австрийский дирижер, репетируя Свадьбу Фигаро с французскими музыкантами, описывал им пейзаж парков и садов с колоннадами, статуями и лестницами, разворачивающийся в увертюре, чтобы создать для исполнителей волшебную атмосферу меланхоличной прелести, пронзительной красоты, которая должна захватывать слушателя с первых тактов. Для Моцарта, разумеется, не могло быть и речи об описательстве, ни даже о стремлении что-то внушать; ему было нужно лишь одно: чтобы слушатель оказался погруженным в такое состояние сознания, которое придавало бы воспринимаемой музыке всю силу ее выразительности, чтобы уже до поднятия занавеса слушатель был готов сопереживать драме, которой предстоит перед ним развернуться. Пусть вас не удивляет, что я говорю о драме в применении к игривой опере. Это произведение буквально расцвечено чудесной веселостью, легкой и радостной живостью, но фон его остается печальным, и именно поэтому даже в самые игривые моменты неявная печаль словно обволакивает ростки счастья.