Дочь того самого Джойса - Аннабель Эббс

волосы, какого цвета должна быть губная помада, на какие местечки нанести духи и купить или не купить новое белье.

Однажды, пока родителей не было дома, я позвонила по телефону Киттен и сказала ей, что Сэнди предложил мне провести с ним ночь и я согласилась. Я так толком и не смогла понять, что она думает по этому поводу. Когда я попросила «прикрыть» меня, кажется, я почувствовала некоторое сопротивление, нежелание, но Киттен все же согласилась. Лишь после того, как я повесила трубку, я поняла, насколько это абсурдно – я, будучи двадцати трех лет от роду, вынуждена прибегать к подобному обману. Я могла бы назвать имена десятков девушек, которые то и дело бегали к врачам, которые избавляли их от нежелательной беременности. Но, конечно, никто из них не жил дома, со старомодными родителями-ирландцами, от которых невозможно было сбежать.

Наступил день урока. Я была так напряжена от предвкушения, что буквально не могла и минуты усидеть на месте. Я ходила по квартире, потом кружила по собственной спальне, часто останавливаясь перед зеркалом, чтобы проверить, все ли в порядке с прической, и лишний раз тронуть помадой губы. Я несколько раз переменила серьги и ожерелье, прежде чем вспомнила, что Сэнди сам принесет мне украшения. Я сняла с себя все побрякушки – пусть он прицепит к моему платью дрожащую, трепещущую брошь и вденет в уши танцующие серьги. Я прижала губы к зеркалу и поцеловалась с ним, но стекло было твердым и холодным по сравнению с горячим, подвижным ртом Сэнди. Так что я описала еще пару кругов по квартире, проводя ладонью по василькам в вазе, проверяя, заведены ли часы, открывая ставни – посмотреть, не идет ли Сэнди по рю де Гренель. В конце концов мама решила, что не в силах больше выносить мои метания, и куда-то ушла. Мистер Леон и баббо сидели в кабинете. Я слышала стрекот пишущей машинки и звонкий, какой-то медоточивый голос баббо, диктующего текст.

Наконец часы отбили нужное время. Я собрала свои карандаши и альбомы для набросков и разложила их на кухонном столе. И чтобы немного занять себя и успокоиться, принялась рисовать мамин нож для масла с перламутровой ручкой. Но мои руки так дрожали, что ничего не получалось. Я прошлась по кухне, произнося одними губами: «Миссис Александр Колдер». Когда все это мне надоело, я начала представлять себе грядущую ночь. Его большие руки, стягивающие с меня (новые) подвязки, а затем (новые, шелковые) чулки, его лицо, уткнувшееся в мою (надушенную) шею, то, как он проталкивает язык мне в рот и касается (два раза почищенных) зубов. Я сунула руки под блузку, погладила ребра, грудь, живот. Промокнула выступивший под мышками пот, провела языком по зубам и деснам, сказала себе, что мое тело просто создано для любви, и пожелала, чтобы он поторопился.

Через пятнадцать минут Сэнди все еще не было. Я вышла в коридор и стала ждать его там, расхаживая взад и вперед, посматривая то на часы, то на «счастливый» греческий флаг, и думая об улыбке Сэнди, о руках Сэнди, о дыхании Сэнди.

Прошло еще пятнадцать минут. Утомившись от тесноты душного коридора, я прошла в гостиную, раскрыла ставни и села за фортепиано. Мои трясущиеся пальцы несколько раз пробежали по клавишам, но тут из кабинета высунулась голова мистера Леона, и он очень вежливо спросил меня, не могла бы я заняться чем-нибудь потише. Я была слишком взволнована, чтобы указать ему, что уже давно минуло пять и шуметь мне теперь позволено. Вместо этого я покорно кивнула и поплелась в кухню.

Время шло. Моя нервозность понемногу оставляла меня, поскольку становилось понятно, что Сэнди уже не придет. Ее сменило разочарование и ощущение разрушенных надежд. Двигаться мне не хотелось. Когда вошла мама с корзиной овощей, я сидела за кухонным столом, положив голову на нераскрытый альбом для набросков и обхватив ее руками, будто я хотела от чего-то укрыться.

Мама начала выкладывать из пакета грязный картофель.

– А что, мистер Колдер сегодня не приходил?

– Нет, – пробубнила я в стол.

– Может, заболел. Ты не звонила ему по телефону?

– У него нет телефона. – Я подняла голову, и мне стало немного легче. Конечно! Должно быть, он заболел! Он еще никогда, ни единого раза не пропускал урока.

– Почему бы тебе не дойти до этой его студии и не проверить, нужно ему чего или нет. Я только вчера услышала о каком-то бедняге, что умер от менингита прямо в своей комнате в отеле. И ни одна живая душа не заметила. Он пролежал мертвый три дня и уже начал гнить. Если поторопишься, как раз успеешь в «Фуке». И немного свежего воздуха пойдет тебе на пользу.

Деревья уже начали стряхивать сухие листья, и в воздухе ощущалось ледяное дыхание осени. Я бежала по бульвару Монпарнас к студии Сэнди, воображая, что он лежит на кровати, пораженный менингитом. А может, он уже мертв и мыши устроили себе гнездо в его волосах. Один за другим зажигались фонари, отбрасывая на тротуары круги мягкого света. На каждом углу стояли торговцы с тележками и предлагали засахаренный миндаль, завернутый в бумажные фунтики, или жаровни, рядом с которыми старики насыпали желающим почерневшие жареные каштаны прямо на клочки газет. Я прибавила шагу. Передо мной мелькали образы Сэнди, умирающего, умоляющего дать ему хоть глоток воды, слабым голосом зовущего на помощь. Боже, что, если я опоздала?

К тому времени, как я добралась до студии Сэнди на Вилла Брюн, я совсем запыхалась и с меня градом катил пот. Я забарабанила в дверь, но никто не ответил. Затем я посмотрела на окна – на меня глазели пустые черные квадраты. Я продолжала стучать в дверь, пока из ближайшего окна не высунулась сморщенная старушечья голова.

– Arrêtez vous! Que voulez vous?[22] – крикнула она.

Я спросила, не видела ли она мужчину, что живет здесь, в студии, но она велела мне убираться и захлопнула ставни с такой силой, что на тротуар полетели хлопья краски.

Наверное, Сэнди забыл. Скорее всего, он спутал дни и придет завтра. Времени у меня было еще достаточно, и я решила проверить его любимые бары. Я вернулась на бульвар Монпарнас и по очереди обошла «Селект», «Дю Дом», «Ротонду» и «Куполь». Час стоял слишком ранний, и везде было тихо. Ни следа Сэнди. Я как раз выходила из «Куполь», когда меня окликнул Гастон, главный бармен. Он стоял за стойкой и полировал стаканы. Несколько раз