Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде - Герман Гессе

Господин Гибенрат не на шутку разгневался, когда сын не пришел к ужину. Пробило девять, Ханс все еще не явился, и он достал давно лежавшую без дела, крепкую бамбуковую трость. Парень, видно, возомнил, что уже перерос отцовскую палку? Пускай пеняет на себя, как вернется!

В десять он запер входную дверь. Что ж, коли сыночку угодно шастать по ночам, пускай знает, к чему это ведет.

Однако ж папенька не спал, с каждым часом все пуще гневаясь, дожидался, что рука сына возьмется за дверную ручку и робко потянет звонок. Он воочию видел эту сцену: гуляка получит по заслугам! Небось пьяным заявится, бездельник, ну да ничего, мигом протрезвеет, поганец этакий, безобразник паршивый! Коли понадобится, так все кости ему пересчитаю.

В конце концов сон одолел его и смирил гнев.

А в это время Ханс, которому грозили все эти кары, уже холодный, тихий, медленно плыл вниз по темной реке. Отвращение, стыд и беды оставили его, на несомое волнами темное, худенькое тело смотрела холодная, сизая осенняя ночь, черная вода играла его руками, волосами и побелевшими губами. Никто его не видел, разве что спозаранку вышедшая на охоту пугливая выдра, которая лукаво глянула на него и беззвучно скользнула мимо. И как он угодил в воду, никто не знал. Быть может, заплутал и поскользнулся на круче; быть может, хотел попить и потерял равновесие. Быть может, его привлек заманчивый вид воды и он наклонился к реке, а поскольку ночь и бледный месяц смотрели на него так умиротворенно и так покойно, усталость и страх тихонько подтолкнули его в смертную тень.

Днем его нашли и отнесли домой. Перепуганный отец поневоле отбросил свою трость и забыл о накопленном гневе. Он, правда, не плакал и чувств своих не показывал, но следующей ночью не сомкнул глаз и порой поглядывал в приоткрытую дверь на затихшего сына, который лежал на свежей постели – красивый лоб, бледное умное лицо, – Ханс по-прежнему выглядел так, будто он особенный и от природы имеет право на иную судьбу, нежели другие. Кое-где на лбу и на руках виднелись синевато-красные ссадины, красивые черты дремали, глаза укрыты белыми веками, а чуть приоткрытый рот казался довольным и едва ли не веселым. Мальчика словно вдруг сломали, как цветок, вырвали из радостной колеи, и даже отец в своей усталости и одинокой печали подпал под власть этого улыбчивого обмана.

Похороны собрали множество провожающих и любопытных. Ханс Гибенрат снова стал знаменитостью, которая вызывала всеобщий интерес, и снова учителя, директор школы и городской пастор приняли участие в его судьбе. Все они явились в сюртуках и парадных цилиндрах, шли в похоронной процессии и немного постояли у могилы, перешептываясь друг с другом. Латинист выглядел особенно меланхолично, и директор тихонько сказал ему:

– Да, господин профессор, из него могло бы кое-что получиться. Какая жалость, что так часто именно с лучшими терпишь неудачу!

Подле отца и старой Анны, которая безутешно рыдала, у могилы остался мастер Флайг.

– Н-да, как это горько, господин Гибенрат, – участливо сказал он. – Я тоже любил мальчика.

– В голове не укладывается, – вздохнул Гибенрат. – Он был такой талантливый, и все шло так хорошо. Школа, экзамен… а потом вдруг одна беда за другой!

Сапожник кивнул на сюртуки, выходившие из кладбищенских ворот.

– Вон те господа, – тихо сказал он, – тоже помогли до этого довести.

– Что? – вскричал Гибенрат и с сомнением и испугом воззрился на сапожника. – Черт возьми, это как же?

– Успокойтесь, сосед. Я имел в виду только учителей.

– Но как же? Как?

– Ах, ладно. Да и мы с вами, пожалуй, тоже кое-что с мальчиком проглядели, вам не кажется?

Над городком раскинулось веселое голубое небо, в долине блестела река, поросшие ельником горы, мягко синея, манили вдаль. Сапожник печально усмехнулся, взял Гибенрата за плечо, и тот из тишины и множества странно скорбных помыслов этого часа, помедлив, нерешительно шагнул навстречу будням своего привычного бытия.

1906

Гертруда

Глава 1

Когда я словно бы вчуже оглядываю свою жизнь, она мне видится не очень-то счастливой. Но еще меньше причин у меня считать ее несчастливой, несмотря на все мои заблуждения. Да и глупо, в конце концов, так спрашивать – счастье или несчастье, ибо мне кажется, что самые несчастливые дни моей жизни я не отдал бы и за сплошь безоблачные. Если для человека в жизни важнее всего осознанно принять неотвратимое, в полной мере изведать добро и зло и наряду с внешней судьбой завоевать для себя судьбу внутреннюю, более сущностную, не случайную, то, значит, моя жизнь не была ни бедной, ни плохой. Пусть внешний рок свершился надо мной, как надо всеми, неотвратимо, по велению богов, зато моя внутренняя судьба была все-таки моим собственным творением, ее сладость или горечь зависели от меня, и я должен взять на себя всю ответственность за нее.

В ранней юности я иногда мечтал стать писателем. Исполнись эта мечта, я не устоял бы против искушения отследить свою жизнь вплоть до прозрачнейших теней детства и милых, бережно хранимых истоков самых ранних воспоминаний. А так все это достояние для меня слишком дорого и свято, чтобы я сам принялся его ворошить. О моем детстве можно сказать только одно: оно было светлым и радостным, мне дали волю самому открывать в себе задатки и дарования, самому творить для себя сердечные радости и горести и рассматривать будущее не как ниспосланное неведомой силой свыше, а как надежду и результат собственных усилий. Так я без приключений отучился в школах, как нелюбимый и мало одаренный, но зато спокойный ученик, которого в конце концов перестали трогать, поскольку он явно не поддавался никаким влияниям.

Приблизительно с шести-семилетнего возраста я понял, что изо всех невидимых сил одной только музыке дано по-настоящему захватывать меня и властвовать надо мною. С тех пор у меня появился собственный мир, мое прибежище и мой рай, которого никто не мог ни отнять у меня, ни умалить и которого я ни с кем делить не желал. Я был музыкантом, хотя до двенадцати лет не учился играть ни на одном инструменте и не помышлял впоследствии зарабатывать себе на хлеб музыкой.

Так оно с тех пор и осталось, без каких-либо существенных изменений, и потому при взгляде назад моя жизнь не кажется мне пестрой и разнообразной, а напротив – изначально настроенной на один основной тон и устремленной к одной-единственной звезде. Как