Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Неужто Соснин попросту сохранил неразлучную четвёрку, заняв не по праву, ибо вундеркиндом не был, тёпленькое, оставленное Митькой место?

Пусть так, пусть так.

Но что-то, что поважнее градаций индивидуальных способностей, их, четверых, взаимно притягивало, сплачивало. Мелочь, пустяк, но и Веняков, приценившись на лестнице к музыкальным плёнкам Лещенки, поболтав с Бызовым, Бухтиным и Шанским, одарил четырьмя входными билетами на тот исторический футбольный матч «Зенита» со «Спартаком», словно о Соснине подумал.

– Нахватались звёзд с неба! – обиженно дулась пионервожатая Клава, когда они чересчур уж громко обсуждали между собой… Клава, раскрасневшаяся, возбуждённая до гневливой дрожи, с блестевшими, как канцелярские кнопки, глазками вернулась с митинга, где активисты хором кричали – долой поджигателей войны! Чтобы поднять боевой дух дружины, она вспоминала энтузиазм, с которым комсомольская головка города-героя смотрела как вешали у «Гиганта» немцев; Клава надеялась примером благородной ярости подвигнуть юную паству к патриотическому ожесточению, а они… тем паче, с подачи Валерки, сочли мурой не только «Зелёные цепочки», но и «Четвёртую высоту», хотя методисты внешкольного чтения настоятельно рекомендовали её на пленуме.

Тут ещё Шанский сдуру ляпнул, что куда интереснее «Гигиена брака»; сиреневатая захватанная брошюрка походила по рукам старшеклассников, но ещё раньше её проштудировал наш пострел.

Колкими, как жестяные кнопки, глаза делались, если, получив команду Свидерского ли, комсомольских органов, бросалась в идейный бой. В кратких передышках между боями глаза застывали сизыми льдинками и только тогда, когда любезничал Веняков, растекались жидким стеклом.

В день смешения Клавой свежего негодования антивоенного митинга с застарелым восторгом от справедливой казни фашистов, состоялась ещё и встреча с приглашённым завучем-Свидерским видным участником большевистской революции, крупным, как представил Свидерский, учёным-марксистом. Свидерский вёл в седьмых классах уроки Сталинской Конституции, требовал от учеников с выражением читать Джамбула – закон, по которому счастье приходит, закон, по которому степь плодородит… – и сам был не лыком шит, надо-не-надо обстреливал класс крупнокалиберными цитатами из марксистско-ленинских классиков, но – слушал важного гостя проникновенно, лишь опасливо посматривая на Бухтина, юный враг не дремал. Учёный-марксист – толстощёкий, с болезненно-малиновым румянцем, заплывшими глазками и жёлтыми клыками в мокрых уголках рта – зычным лекторским голосом возвещал о прибытии Ленинского паровоза на Финляндский вокзал; он подгонял броневик, потом, жарким летом, прятал Ильича в прохладе приозёрного шалаша от ищеек временного правительства, патрулировал голодный и холодный Петроград, истреблял контрреволюционную сволочь, о, он, крестьянский сын, превращённый буржуазным городом-молохом в пролетария, осознанно сменил булыжник на кожанку и маузер. Учёный-марксист, на отлично усвоивший школьный курс, был собой доволен, гордости не скрывал – если бы не его предусмотрительность и отвага, Ильича вполне могли бы схватить, вооружённое восстание удалось бы сорвать злодеям Троцкому, Зиновьеву, Каменеву, уже тогда желавшим изнутри разрушить большевистскую партию, а великая страна так бы и мучилась под поработившим её капитализме. В разгар политинформации малиновощёкий спаситель революционного отечества благополучно провожал Совнарком в Москву, а четверо вундеркиндов, чтобы не заскучать от подвигов марксиста в эпоху военного коммунизма, возрождали заброшенную было игру – с лёгкой руки Митьки Савича взялись коллективно сочинять бесконечный историко-авантюрный роман о приключениях, свалившихся на голову заурядного язычника-византийца, да-да-да, именно язычника, – он, случайно приближенный к императрице Елене, не понимая, что творит, помогал ей искать крест, на котором распяли Иисуса, однако перенёсся во сне в послевоенный социалистический Ленинград и… Превосходную идею надо было размять, развить. Поочерёдно записывали в общую тетрадь фразы, абзацы, действительно интересно! – Валерка плавно вёл тему, Бызов её усложнял намеренно корявыми фразами, Соснин – ветвистыми, Шанский, пожевав язык, плутовато поозиравшись, под общий хохот заводил бедолагу-византийца в такой тупик… получалась отчаяннейшая галиматья.

Тут не стерпел Свидерский – подскочил, истекая ядовитой слюной, выгнал Валерку за болтовню из класса, пригрозил расправой Шанскому, Бызову, Соснину, приторно поблагодарил лектора.

Жаль, сочинительская затея, позже названная Шанским концептуальной, никуда их не привела, тетрадь с десятью-двенадцатью исписанными разными почерками страницами посеяли.

Учились друг у друга.

Правда, Соснин не обольщался, что одноклассники-вундеркинды что-то путное смогли бы почерпнуть у него, разве что плавал он лучше всех. Ну, что ещё, в самом деле? – композиционное чутьё, вкус, абстрактное и тягостное влечение к новизне? Сугубо индивидуальные, иррациональные свойства, смуты, мучительные и вряд ли перенимаемые, невесть куда, к чему устремлённые; жаждой Водолея окрестил позднее внутренние метания друга Шанский.

Зато Соснин был по гроб обязан троице вундеркиндов, чьи достоинства причудливо суммировал Шанский.

Напичканный самыми разнообразными сведениями, он не отличался глубиною познаний, не вгрызался в какой-то один предмет, но поочерёдно, словно бесцельно расширял кругозор до необозримости, заболевал тем ли, этим предметами и блестяще, подчас парадоксально истолковывал то, что сумел узнать – впитал, как промокашка, Митькины байки о византийских праведниках, безумцах, о жестоких и безвольных императорах, интригах императриц, потом – вольные Валеркины пересказы великих европейских романов, Бызовские пророчества апокалиптических естественнонаучных триумфов и – читал, читал. – Я люблю книгу не как источник знаний, но как наркотик, – откровенничал возмужавший Шанский, хотя и с младых ногтей непрочитанная книга, неосведомлённость в чём-то, что хотя бы потормошило внимание друзей, оскорбляли – не мог поверить, что нельзя всё прочесть! Когда в руки ему попадала новинка, жадно листал, заглатывал. Недаром у Тольки ещё в школьные годы прорезалась книжная клептомания. Валерка, чья квартира стараниями отца превратилась в уникальное книгохранилище, едва заявлялся с визитом Шанский, демонстративно проверял замки на книжных шкафах, но Шанский не обижался. Тем более, что не стал он книжным червём, не стал, за Сосниным вдруг с бухты-барахты на архитектурный факультет увязался – заразился на какое-то время пространственными мечтаниями, погнался за синтезом логического и образного? – Соснин привёл его в кружок к Марие Болеславовне, та сомневалась, что сумеет, успеет подготовить, а пострел за год выучился прилично рисовать гипсы, сдал экзамены. Даже обидно! Соснин столько провозился, овладевая секретами построения головы Давида, карандашной техникой, а Шанский – как и многое другое! – схватил на лету, ещё раньше – вовсе из другой оперы – за три перемены насобачился не хуже, чем Герка-музыкант, по лестничным перилам съезжать…

Случайные импульсы резко изменяли направление его интересов, закономерно, впрочем, свернувших в конце концов на зыбкую стезю искусствоведения; ему, алгебраисту, как говаривал Валерка, и карты в руки – сам Бог велел алгеброй поверять гармонию. Однако истинным призванием Шанского было распространение чужих знаний, умений, художественных систем, благо обладал цепкой памятью, длиннющий язык поспевал за оригинальными сверхбыстрыми мыслями, зачастую и обгонял.

Амплуа? – перекатывал во рту, посасывал вкуснейшее слово Толька. О, он с нескрываемым удовольствием делился любой информацией, собранной им на полях культуры, себя, ничуть не боясь рисовки, уподоблял мотыльку, который переносил на крыльях живительную пыльцу.

– Пусть цветут не сто, тысячи цветов! – поводил по сторонам тёмно-карими, брызжущими ядовитым весельем глазами, – перекрёстный опылитель всегда готов, страсть к возвышенному сводничеству сжигает меня.

Задолго до осознания собственного амплуа, в шестом классе, Шанский был избран делегатом ТЮЗа, в антракте помогал без очереди купить мороженое.

Младших школьников развлекали-наставляли проделками сорванцов в коротких, обтягивавших толстые попки штанишках и белых рубашках с пионерскими галстуками на прыгавших бюстах.