Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Прокалывал взгляд блестящих глаз охристого круглолицего ангела, того, второго ангела, испытующе выглянувшего из-под пухлой ручки младенца, которая тянулась к Мадонне; Соснин вздрагивал, зажмуривался. Не понимал, где он – здесь ли, там; что-то изводящее, страшное копошилось рядом с ним, совсем рядом.

У изголовья, соскальзывая с альбомных страниц, сгущались кошмары.

Редкими лучистыми промельками в щёлке оконной шторы пролетали машины. Шуршали шины… Соснин вслушивался в сонное дыхание матери, чудилось, улавливал сквозь гул волн и дыхание отца там, в далёком Крыму.

А где сейчас дед? – изумлённый Соснин на миг очутился у мокрого холмика, близ пары голых, истерзанных ветром и дождём кладбищенских тополей. Неужели дед всё ещё смиренно спал в заколоченном ящике, под землёй, поливаемой с ночного зимнего неба? Нет, он бодрствовал рядышком, затрепетало сердце – дед совсем близко. Соснин не двигался, лежал и ждал, сейчас дед-невидимка сухой прохладной ладонью коснётся горячего лба: ты, Илюша, не простудился? Каким-то параллельным зрением увидел тощую длиннющую, в тысячи километров руку деда, пробившую ящик, холмик, чтобы дотянуться оттуда, из крымской могилы. Был рядышком, а руку тянул оттуда? Голова непроизвольно дёрнулась на подушке, качнулся шкаф, в зеркальную створку, сжавшись, закатился рояль; словно взаимно сдвинулись предметы на заинтриговавшей днём обманчиво-простой картине Магритта, за ними, во внезапном зиянии… да, дед находился по ту сторону живописи, в той безграничной тесноте, где столько всех и всего собралось; там всё больше того, что задевало когда-то здесь, прошлое перемещалось туда? Не там ли, кстати, в комплекте с собственной готовальней, пребывал теперь и немало досаждавший Соснину своей отличной успеваемостью и примерным поведением дядя? Как выглядел он, легендарный дядя? Не представить. Однако и знакомое до мелочей, попав туда, пугало таинственностью, там ломались и правила, которым до сих пор подчинялись предметы и понятия, прежде казавшиеся незыблемыми.

Здесь и там, отсюда – туда, до чего просто… а как связаны сейчас и тогда?

Спал сто лет и проснулся? Снова испытывал щемящим, устрашающим блаженством киноэкран.

Смерть не страшна… Вот и теперь надо мною она кру-жит-ся…

Можно ли увидеть кружение смерти, увидеть, как смерть смотрит сверху, сквозь потолок, а то и из-под потолка, выбирает тебя или, напротив, откладывает свой выбор?

Увидеть кружение худющей крючконосой старухи с косой, от выбора которой все-все зависят?

И беззвучно ли смерть кружится, готовясь к выбору?

Только б не шевельнуться.

Ощутил слабые шорохи проникающей близости, душа съёжилась.

Как близко обитала смерть… и так же близко заряжались её тайной роившиеся предметы, пейзажи, лица, переместившиеся сюда из прошлого, они совсем близко, вместе – то, что было, что поразило и запомнилось, и… смерть, то, что – будет?

Зрительные образы, днём яркие, острые, в темноте мучились собственной никчемностью; возбуждение изматывало Соснина – уповал на ночные озарения, но так и не смог вообразить пространство, двойственное пространство, которое умещалось бы и в нём, коли обладал внутренний миром, и вне его, хотя близко-близко; напрягался увидеть то, что изначально оставалось недоступным для зрения. Растекался шкаф, сливаясь со складками шторы, потолок плыл, расплющенным облаком зависал над золотисто-тёмной кромкой обоев. Нет, по ту сторону не было никаких особых пространств, были – клубления, роения… только душа… не так, не так! Душа смыкалась с памятью, клубления-роения образно выплёскивались по ту сторону, когда творилось искусство, пребывая, пока жил, внутри; образность и душа подвижны – здесь и там, туда и оттуда, а всё вместе – «я»? Несомненно! То, что таилось по ту сторону живописи, таилось не где-то во вне, в самом художнике. Надо мною она кру-жит-ся… да, да, вездесущая смерть, кружась, выбирая жертву, исподтишка преобразовывала клубления-роения на свой лад…

За окном пронеслась машина.

Повернулся на бок, зарылся в подушку.

Опять, опять мимо главного! – что за душа, где она, где? И почему только душа бессмертна? Беспомощно натянул на голову одеяло. И как, как именно всё грубое, всё смертельно-страшное, чем затемнялась жизнь, смешивалось с искусством? Так же, как смешивались крупицы разных красок, образуя неожиданный цвет? Или – как молекулы запахов? Запах пота смешивался с запахами ванили, корицы.

Ночи не хватало на изводящие размышления, ощущения, артель напрасный труд; засыпал.

Каков я сам там, по ту сторону, каково моё «я»? Глядя в зеркало, чувствовал как мало ему могли рассказать о его «я» нос, рот, глаза. Интересно, о чём думали прошлой ночью Бухтин, Шанский? – Соснин чистил зубы, торопился в школу.

Верилось, что не меньше, чем он, взволнованы, раззадорены, озадачены, хотя и Валерка, и Толька, да и сам он, когда листали гипнотические альбомы, будто бы языки проглатывали; догадывались, что живопись, предлагая одинаковые для разных людей изображения, вступала в путаные контакты со всеми зрячими, ибо то, что скапливалось по ту сторону живописи – касалось каждого по-отдельности.

А Бызов? В отличие от Соснина, Шанского, Бухтина, заражённых художественным безумством, Антошка интуитивно искал в альбомных «измах» лишь импульс своим занятиям биологией, признавался позднее, что визуальные богатства сундука поначалу вспугнули, но затем вдохновили, даже вооружили пугающими образами грядущих мутаций. Недаром он под заключительные йо-хо-хо Шанского со вздохом облегчения и подчёркнуто аккуратно клал на место альбомы, книги, словно разведчик успешно завершал смертельно-опасную операцию.

– «По ту сторону живописи» – разумеется, частность, ряд можно продолжить – по ту сторону литературы, театра, вообще, искусства, – делился на перемене ночными открытиями Соснин, – стало быть, по ту сторону искусства мельтешит что-то необъяснимо-острое, фантастичное, тревожное, само искусство питающее и непрестанно преобразующее. А если так, то что-то таится, наверное, и по ту сторону жизни, что-то, что её заряжает. Что там, за нею, что?

– Как что? – удивился Бухтин, – смерть!

Соснин вопросительно, не без подкавыки глянул на Бызова.

– Ну да, смерть, – спокойно согласился, дожёвывая слойку с повидлом, Антошка; ему ли, биологу-вундеркинду, такому мощному, мускулистому, пышущему здоровьем, было бояться смерти?

Шанский беседу почему-то не поддержал, смолчал.

– Толька, – ткнул его в плечо Валерка, – мне мама всё про Камамбер рассказала. Французский сыр, пахнет грибами.

Слушали плёнку с записями блюзов, Бызов под музыку рассуждал об инстинктах жизни и смерти, которые вдруг странно сливаются, как сливаются в блюзе мелодии радости и тоски. По-Бызову получалось, что инстинкт жизни дремлет, пока организму ничего не грозит, но вдруг просыпается, почуяв угрозу, – просыпается животная жадность жизни, хотя по сути – это взрывное проявление инстинкта смерти.

Они что, боролись со смертью в остром приступе вожделения?

Не потому ли так жадно, хищно бросился на Вилу обрубок-Шишка? И она, она тоже… им с неделю всего оставалось жить.

И погибли они в один день.

А спустя много лет, в пространном, печальном и – вовсе удивительно! – лишённом обычной для него иронической пропитки письме Шанский вспомнит про сундук Бызова. «Во тьме его, – напишет Шанский, – как в мифологическом ящике, теснились упакованные в глянец напасти и козни будущего, которые нам заранее открыли глаза на убийственную программу жизни; мы, четверо нервических искателей приключений, их выпустили на свет, когда подняли с девственным любопытством крышку».

– Неразлучные вундеркинды! Умники-мальчики! – всплескивала костлявыми ладошками Агриппина Ивановна.

– С блестящим будущим, – добавляла Нонна Андреевна.

Лев Яковлевич согласно кивал, выставляя им пятёрки за четверть.

Хотя, по правде сказать, Соснин вряд ли заслуживал причисления к вундеркиндам. Он способностями не выделялся, никто из учителей не дивился его одарённости пусть в какой-нибудь одной дисциплине, тем более не видел в нём надежду, продолжателя, даже чертёжник Вилен Васильевич, жёлчный болезненный человечек, упорно добивавшийся от школяров умения изобразить в трёх проекциях гайку, не угадал в Соснине будущего жреца рейсфедера и рейсшины.

Похоже, что Агриппу восхитили неразлучные вундеркинды ещё тогда, когда в классе, до переезда в Москву, учился Митька Савич – вот уж вундеркинд точно! И языки не хуже Бухтина знал, и схватывал на лету, как Шанский, и не слабее, чем Бызов биологией, был одержим историей, особенно Византийской, раннехристианской; директор Кузьмичёв, бывший обкомовский пропагандист, сподвижник Попкова, – растерянность Смольного и авральная неразбериха в Большом Доме помогли Кузьмичёву выпасть из расстрельной папки «Ленинградского дела» – побаивался исторической Митькиной эрудиции, однако Митька слинял в Москву, не успев запятнать репутацию школы. А если б не слинял, их было бы пятеро? Возможно, к компании примкнул бы и Витька Шмуц, если бы его не убила грохнувшаяся с карниза сосулька.