Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

– Миссис Каминка! Выбросьте из головы этого ублюдка… их появляется теперь на свет так много… так что одним больше или меньше… повсюду в мире все идет вверх дном… Но святость бракосочетания это…

Сейчас он был уже темно-малиновый.

– Святость для кого? – смиренно спросила я.

– Для кого? – он отшатнулся, захваченный врасплох. – Ну… для Господа, конечно…

Это он произнес очень мягко.

Ну, наконец-то. В самое время. Внутри меня бушевала ярость. Мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы не дать вырваться наружу словам, кипевшим во мне.

– Господь? О ком это вы толкуете? Кто это такой?

– П-п-простите?

– Я не желаю больше слушать об этом. Не произносите больше при мне этого слова. Ни этого, ни какого-либо иного, столь же бессмысленного!

Старый ребе Авраам рухнул на стул и закрыл лицо руками.

Красный, как свекла, рабби Машаш набросился на ребе из России, который отступил от него на шаг, не переставая улыбаться.

– Рабби Субботник! Все, хватит! Что вы из нас делаете? Существует определенная процедура развода, и мы все, собравшиеся здесь, обязаны ей следовать. У нас здесь имеется председательствующий судья. И я прошу вас оставить свою философию при себе.

Он резко повернулся ко мне и подтолкнул меня к двери.

– Миссис Каминка… Имеет место некоторое недопонимание. Вскоре мы продолжим. Пожалуйста, подождите снаружи несколько минут.

Он вывел меня наружу, где царил ослепительный солнечный свет, и захлопнул за мною дверь. Иегуда сидел на покатом валуне и курил.

– Что там еще происходит? – спросил он.

Как я хотела бы оказаться сейчас в его объятиях… Но об этом не приходилось и мечтать, хотя… Хотя именно это и произошло в тот первый день, когда он с такой неожиданной теплотой обнял меня.

– Что же там происходит? – Я почувствовала, как в нем нарастает тревога. – Чего они хотят?

Какие-то звуки – выкрики и удары по столу доносились до нас из-за двери. Отец поспешил ко входу, но дверь открылась, словно сама собой.

– Профессор Каминка, войдите на минутку. Вы одни… пожалуйста.

Это был рабби Машаш. В минуту, когда он пропускал отца вовнутрь, я поймала на себе его двусмысленный взгляд.

Боль у меня в голове была плохим предзнаменованием… первым признаком приближающегося приступа болезни. Все те слова, которые я хотела в конце концов произнести, застыли на моих губах, словно клейкая пена. Из-за закрытых дверей доносившиеся голоса становились все менее разборчивыми. Я поняла, что в эту самую минуту молодой рабби из России расспрашивает отца, прилагая все силы, чтобы спасти наш брак.

– Профессор? – доносилось до меня. – Какой профессор? Профессор чего?.. Америка? Где именно?

Голос Иегуды звучал мягко, завораживающе, в его обычной манере, в то время как рабби Машаш своими репликами пытался разрядить напряженную атмосферу, нагнетаемую резкими вопросами русского ребе. Из больничной кухни, становясь все более густым, валил дым, уходя вверх к безоблачному небу, и что-то мелькало в зарослях и среди деревьев, где Ихзекиель и его банда ожидала нас. И еще кто-то проглядывался там, какой-то посторонний, о котором мне ничего не было известно, – он то и дело мелькал меж ветвей и сквозь листья. Может быть, это снова была она? В это я не могла поверить. Внезапно из библиотеки перестали доноситься какие-либо звуки. Даже шепота не было слышно. Ах! Если бы только со мною сейчас была Авигайль! Я пошла вокруг коттеджа, среди высоких и густых сорняков, пока не добралась до открытого окна, и увидела Иегуду, стоявшего без пиджака, с распущенным галстуком. Он держался за грудь, пока рабби Машаш доказывал что-то молодому русскому ребе, а рабби Корах слушал его, тоже с удивленным выражением лица. Я закрыла глаза и прикусила губу, едва держась на ногах от боли. Через какое-то время дверь отворилась, и Иегуда снова оказался снаружи.

Он бросил на меня напряженный злой взгляд и пошел прочь, с отчаянием поглядывая на свои часы, не обращая никакого внимания на сияющее утро, солнце и зацветающую землю.

– Кто просил тебя раскрывать рот и болтать о ребенке? Но ты… ты не смогла промолчать… ты должна была все рассказать им…

И гримаса презрения перекосила его лицо.

– Прости меня. Я не думала, что…

– Ладно, чего уж… – перебил он меня.

– …Что они не в курсе дел…

Он яростно повернулся ко мне:

– Они были не в курсе дел… чего? Я сам не в курсе дел, о каком ребенке ты толковала. Потому что нет никого… – Его голос стал теперь тонким, как если бы внутри него вот-вот мог вырваться наружу с трудом сдерживаемый крик. – Ты что, не видела, с кем ты имеешь дело? Почему тебе потребовалось все усложнить… И это после того, как ты получила от меня все, что хотела? Черт бы побрал и тебя, и их… Вместо благодарности – снова и снова унижение… А все ты… Ты, как всегда.

Отчаяние сделало его жестоким, я это поняла. Он испугался, что вся его затея рухнула.

– Может быть, я сумею объяснить все это им… попробовать… – Я попыталась подняться с камня, на котором сидела, – и не смогла. Ощущение было такое, словно камень не хотел меня отпускать.

– Ничего не надо, – произнес он голосом лишенным надежды. – Ничего… ты только сделаешь еще хуже. Этот русский рабби – крепкий орешек. Впивается, точно клещ. И любое твое слово обернет против меня.

Что я могла сказать? И я осталась сидеть, моя длинная белая юбка распласталась по камню почти до земли. Пели птицы. Со всех сторон доносились звуки просыпающейся больницы, но звонкий голос русского ребе все равно слышен был во всей своей патетической велеречивости, с которой он произносил на немыслимом иврите слова древних песнопений, перекрывавшихся время от времени успокаивающим баритоном рабби Машаша, а я сидела и думала – что же это происходит, что в защиту распадающегося нашего брака бросился подобный странный, ни на что не похожий, почти асоциальный беженец из далекой России, и делает это с таким пылом по одному ему лишь известной причине. Иегуда стоял тихо, не шевелясь, красивый, но полностью утративший веру в себя выродившийся интеллигент… Стоит тихо и вслушивается в окружающий его мир, небрежно засунув руки в карманы пиджака. А через некоторое время эти руки, внезапно пришедшие в движение, начинают извлекать из карманов заграничный паспорт, билеты на самолет, еще какие-то документы, бумажник с деньгами, отдельные банкноты, и его пальцы бесцельно перебирают, роются во всем этом хозяйстве, которое он, по-видимому, вынужден постоянно носить с собой. На какое-то мгновение наши взгляды встречаются. Внутри библиотеки голос продолжающего отчаянную битву русского ребе вдруг теряет силу, в отличие от голоса йеменца, кажется берущего верх. Иегуда достает сигарету и нервно закуривает… Сейчас это – самое важное, и он слеп ко всему остальному на целом свете – к великолепию деревьев, к больнице, к небу… Его движения нервны… даже судорожны… Он поправляет пиджак, касается прически, застегивает пуговицу на рубашке, озирается, а затем неуверенными шагами движется прочь, а я сижу недвижимо, и в голове у меня одна только мысль – я вижу его в последний раз.

– Иегуда!

Он останавливается, стоит. Ждет? Но чего? Не дождавшись ничего, он поворачивается. Молчит. Смотрит куда-то. Мимо меня?

В последний раз?

– А знаешь… Кажется, я – единственный человек, который не видел твой знаменитый шрам, ведь ты показывал его каждому встречному…

Ему это не нравится, но он вынужден меня слушать. В последний раз.

– И?.. – говорит он наконец.

– Ты вскоре отбываешь… и мы… и я никогдатебя больше не увижу. И этот шрам… оставила тебе я тогда… Я… я… но я никогда его не видела…

Он раздражен, я вижу это.

– Не имеет значения. Почему тебе вдруг захотелось его увидеть? Позволь мне, Наоми…

– Я – единственная, кто его не видел. Цви утверждает, что ты уже показал его всем. Почему бы и мне не взглянуть тоже?

– Пожалуйста… Только не сейчас, – просит он. – В любое другое время. Сейчас дай мне уйти.