Годы молодости - Мария Куприна-Иорданская

Обнимаю Вас и Люленьку. Горячо любящая Вас

Л. Куприна.

Пишите мне, Муся моя дорогая, на имя Зины для передачи мне».

Лето 1909 года Любовь Алексеевна Куприна провела в Житомире, где А. И. Куприн писал первую часть повести «Яма».

Весной 1910 года Любовь Алексеевна тяжело заболела и приехать к нам в Петербург не могла. 15 апреля она писала Лидочке из Москвы:

«Христос воскрес.

Дорогая моя голубочка Люленька, посылаю тебе на этой карточке дом, где я живу. Поздравь маму, поблагодари за книжки и скажи ей, что я в лазарете. Напиши мне, моя родная, о себе побольше. Я очень, очень тебя люблю и молюсь за тебя. У меня было воспаление бока. Не забывай меня, твою родную любящую бабушку. Л. Куприна».

Это было последнее письмо Л. А. Куприной. Она умерла в Москве 14 июня 1910 года.

Александр Иванович писал мне: «Похоронили маму. А ты не могла приехать — занялась собачьей свадьбой со своим социал-демократом».

9-го июня я обвенчалась с Н. И. Иорданским.

Летом 1910 года я была в Италии вместе с мужем. В конце зимы в Петербурге разнесся слух, что Горький опасно болен, но ни от кого точных сведений о здоровье Алексея Максимовича узнать было нельзя.

Из Рима Иорданский написал письмо Марии Федоровне Андреевой, в котором спрашивал о здоровье Алексея Максимовича и просил сообщить, можем ли мы приехать повидаться с ним. Мария Федоровна ответила, что Алексей Максимович поправился и будет рад приезжим из России.

В июле мы приехали на Капри и остановились в небольшой гостинице на набережной «Гранде Мэринэ». Отдохнув после утомительной дороги, мы на другой день отправились разыскивать виллу «Спинола», где жил Горький.

Это оказалось очень нетрудным.

На фуникулере мы поднялись в городок Капри, расположенный на горе, довольно высоко над морем, и вышли на маленькую площадку в центре города. Здесь, как только мы произнесли слово «Горький», нас плотным кольцом окружила толпа ребятишек. «Gorki, villa „Spinolla“, una lira, una lira»[22]. — кричали они, дергая нас за платье. И, получив лиру, торжественно повели через площадь, в двух шагах от которой находилась окруженная садом небольшая вилла.

Мария Федоровна приняла нас со свойственной ей любезностью и радушием. Она сообщила нам, что Алексей Максимович в эти часы еще работает, и посвятила в распорядок дня, установленный на вилле. Вставал Алексей Максимович рано и сейчас же садился писать. До обеда в четыре часа, к которому обычно собирались почти все, гостившие на Капри, никто из посетителей к Алексею Максимовичу не допускался.

За таким распорядком Мария Федоровна строго следила, потому что иначе Алексей Максимович на Капри не имел бы покоя. Не говоря уже о тех русских — литераторах и знакомых, которые приезжали сюда повидаться с ним, на виллу являлось множество незнакомых людей, домогавшихся свидания с Горьким. Русские и иностранные туристы стремились во что бы то ни стало проникнуть на виллу «Спинола». И если им не удавалось, после посещения лазурного грота и развалин виллы Тиверия, побывать у Горького, они считали, что не осмотрели всех перечисленных в рекламе Кука каприйских достопримечательностей.

Поэтому Марии Федоровне приходилось подчас принимать очень решительные и жесткие меры, чтобы оградить Алексея Максимовича от вторжения нежелательных посетителей и обеспечить ему необходимый покой.

— Не правда ли, живем по-княжески — в собственном дворце? — смеясь, говорила Мария Федоровна, показывая нам несколько скромно обставленных хозяйской мебелью комнат наемной виллы.

В Петербурге действительно распространялись слухи, что Горький купил себе на Капри великолепный особняк и живет, окруженный необычайной роскошью и великолепием.

Этим нелепым россказням, конечно, очень мало кто верил, однако видно было, что о них стало известно и Марии Федоровне и Алексею Максимовичу.

В маленьком флигеле во дворе жили Пятницкий, Гусев-Оренбургский, молодой грузинский поэт Влас Мгеладзе и гостивший у Горького Михаил Михайлович Коцюбинский.

Оказалось, что, ожидая нашего приезда, Мария Федоровна задержала для нас помещение в доме, находившемся почти рядом с виллой.

Поэтому я скорей пошла сговориться с хозяйкой, сдававшей комнату, а муж отправился в гостиницу за нашими вещами. Две небольшие комнаты с балконом во втором этаже стоили баснословно дешево — полторы лиры в сутки, что на русские деньги составляло пятьдесят четыре копейки.

Зимой здесь жили Луначарские, а внизу находилась «Каприйская школа»{133}. Но в момент нашего приезда она уже не существовала.

Быстро устроившись в новом помещении, мы в четыре часа пришли к обеду на виллу «Спинола».

За те пять лет, что я не видела Алексея Максимовича, он наружно мало изменился. Правда, сильно похудел, но худоба его не производила впечатления болезненной, только более прямой и строгой казалась его высокая фигура в летнем белом костюме с широким поясом вместо жилета.

По-прежнему твердо звучал его голос, крепким и сердечным было рукопожатие, походка легкой и молодой. С большой радостью смотрела я на Алексея Максимовича, и не верилось, что зимой он был болен так опасно, что боялись за его жизнь и только два месяца назад у него прекратилось кровохарканье.

Алексей Максимович раньше не был знаком с Н. И. Иорданским. Но сразу он так просто и дружески заговорил с ним, что всякая натянутость, неизбежная при первом знакомстве, очень быстро исчезла.

За обедом моим соседом был Михаил Михайлович Коцюбинский. Я знала его произведения, и мне было очень приятно познакомиться с ним. Это был на редкость обаятельный человек — мягкий и деликатный, он ни о ком из писателей резко не отзывался. Тем не менее суждения его были не только очень определенны, но иногда и беспощадны.

Заговорили о молодом украинском писателе Винниченко. Коцюбинскому рассказы Винниченко очень не нравились. Он находил, что в них проскальзывало пренебрежительное отношение к женщине, которое с таким откровенным цинизмом проявилось в его романе «Честность с собой»{134}. Я не знала этого романа, он еще не появлялся в печати, но Коцюбинский знал о нем.

— Не советовал бы вам печатать Винниченко — самовлюбленный и пошлый писатель, — обратился ко мне Алексей Максимович, до которого донесся наш разговор с Коцюбинским. — А вот что бунинскую «Деревню» напечатали, это хорошо. Чудесная вещь{135}.

После обеда все перешли на большую террасу, примыкавшую к кабинету Алексея Максимовича. Проходя через кабинет, я обратила внимание на книжные полки, занимавшие одну стену комнаты. Большие, прочные сосновые полки — настоящие русские книжные полки, на самом верху которых лежали стопками старые журналы с потрепанными корешками. И казалось, что вид из окна этой комнаты должен быть не на «Пиккола Марина», а на Волгу, русские леса и дали. Я сказала об этом Алексею Максимовичу.