Зороастр - Гюстав Флобер

Сам Дарий глубоко веровал в могущество премудрого Ормузда и не задумывался приписывать все зло, существующее в мире, диаволу Ариману. Он питал глубокое презрение ко всякому идолопоклонству, язычеству и суеверию вообще, и в своей ежедневной жизни придерживался несложных обрядов древних маздаяснийцев. Но он не был способен взять на себя почин в религиозном движении, и, хотя окружил себя наиболее достойными, как ему казалось, жрецами и даровал им всевозможные привилегии, однако характер их богослужения его не удовлетворял. Песнопения, длинные, однообразные и бесконечно повторявшиеся гимны были, пожалуй, ему по сердцу; огонь, горевший неугасимо, являлся достойным символом неусыпной мудрости и деятельности Верховного Существа, побеждающего тьму светом. Но страшное опьянение, в которое впадали жрецы, благодаря чрезмерному потреблению гаомы, дикое бесчинство и неистовство, которыми они выражали свое набожное настроение под влиянием этого одуряющего напитка, глубоко претили царю. Древнейшие маздаяснийцы утверждали, что употребление гаомы было актом, с одной стороны, угодным Ахуре Мазде, с другой — необходимым, для поощрения религиозного пыла жрецов среди долгого и однообразного песнопения, которое иначе превратилось бы в небрежное исполнение скучной обязанности. Частые повторения одних и тех же стихов в гимнах служили уже, по их словам, доказательством того, что их должны были петь только люди, находившиеся под каким-нибудь сильным внешним воздействием.

Царь слушал эти доводы, но они не успокаивали его. Он посещал богослужение с подобающею его сану исправностью и с образцовым терпением присутствовал при исполнении обрядов, но желал преобразовать их. Тогда он вспомнил, что Зороастр был сам ревностным маздаяснийцем, что с юных лет он занимался исследованием вопросов религии и что ему выпало на долю счастье пользоваться наставлениями Даниила, который как бы передал своему питомцу величественную простоту своей веры. Со своею обычною стремительностью он тотчас же приступил к осуществлению этого плана, стараясь уверить себя, что Зороастр за эти годы успел позабыть иудейскую царевну, а если бы это оказалось не так, то, ведь, во власти царя было предотвратить могущие возникнуть неприятности.

Прошло немало дней, но хотя указ был разослан во все концы монархии, о Зороастре не было слуху.

Атосса, в глубине души страстно желавшая возвращения Зороастра не только потому, что с его появлением у нее явилось бы новое средство язвить Негушту, но и потому, что сама она все еще чувствовала к нему что-то похожее на любовь, начала уже опасаться, что он умер или покинул пределы государства. Что касается Негушты она не знала, желать ли его возвращения, или радоваться тому, что она избегла пытки, которую должна была причинить ей встреча с Зороастром. Она отдала бы все на свете, чтобы увидать его на один только миг и решить, желает она увидеть его или нет.

Она возненавидела Стаккар с его великолепными садами и пышными колоннадами, с мягким южным ветром, целый день струившимся по долине роз и вливавшим чудное благоухание в южные окна. Она возненавидела ленивую роскошь, которой была окружена, и праздную негу своей жизни. Ее страстная еврейская природа томилась по яркому солнцу, по бесконечным пескам Сирии, по жгучему, знойному дыханию пустыни. Она едва ли видела ее в действительности, потому что всю свою молодую жизнь провела в самых блистательных дворцах государства, среди самых прекрасных садов, какие только могла создать рука человека. Но любовь к солнцу и пескам пустыни была у нее в крови. Ома возненавидела мягкие подушки и нежные шелка, и цветы, ароматом которых был постоянно пропитан тяжелый воздух. Тоска, овладевшая ею, глубоко смущала ее и она жаждала узнать окончательно, чего ей следует ожидать.

Стаккар, могучая крепость в долине Аракса, возвышался темною, зловещею твердыней на берегах небольшой реки, увенчанный башнями с массивными зубцами и грозно смотревший на цветущие сады подобно тому, как суровый школьный учитель хмурится, глядя на улыбающуюся толпу милых детей. Но Дарий выбрал место для дворца в некотором отдалении от крепости, там, где река делала крутой изгиб вокруг откоса горы. На этом откосе царь велел построить громадную набережную, на которую всходили по широчайшей во всем мире лестнице с таким удобным подъемом, что всадник легко мог бы подняться по ней и спуститься обратно, без малейшей опасности для своего коня. На набережной был воздвигнут дворец, опиравшийся на широкие портики и колоннады, сооруженный целиком из полированного черного мрамора, представлявшего странный контраст с зелеными склонами холмов и яркими красками роз в окрестных садах. Самою выдающеюся из верхних построек был величественный храм Ормузда, где совершались обряды, причинявшие столько беспокойства царю. Это было массивное квадратное здание, не столь высокое, как дворец, и состоявшее из каменных стен, окруженных глубоким портиком из полированных колонн.

Стены, карнизы и капители колонн были покрыты бесконечными клинообразными надписями и изукрашены богатою резьбой, изображавшей священные процессии, длинные вереницы воинов, пленников, а также всевозможных животных.

XV

Внутренность храма была освещена сверху множеством бронзовых лампад самой простой работы, как и все, что относилось к культу Ормузда. Посредине, на небольшом жертвеннике из черного камня, стояла бронзовая жаровня в форме кубка и в ней горел небольшой огонь; струйки дыма, поднимавшиеся от него, вились по плоскому потолку и окутывали лампады как бы туманом. Перед жертвенником лежал запас топлива — тонкие, ровно наструганные палочки белого соснового дерева. На одном конце овальной залы стояла огромная ступка из черного мрамора с тяжелым деревянным пестиком; она помещалась на круглом пьедестале, в котором был высечен желоб, с отверстием впереди, и сок гаомы обильным потоком изливался отсюда, когда жрецы, смочив водою свежий корень, толкли его в ступке. Жидкость устремлялась в квадратный мраморный сосуд и оставалась в нем до тех пор, пока перебродив в течение нескольких дней, она не приобретала опьяняющего свойства, за которое так ценилась и которому была обязана своим священным характером. Возле сосуда на низком мраморном столе громадная деревянная ложка, а рядом с нею стояли две золотые чаши, широкие, но невысокие и суживавшиеся посредине, наподобие песочных часов.

На противоположном конце храма, перед мраморным щитом, заслонявшим вход было поставлено большое резное кресло из черного дерева, выложенного золотом и серебром; оно поднималось на одну ступень над уровнем пола.

Было уже темно, когда царь вошел в храм, в своем парадном одеянии, с мечом на перевязи, с длинным скипетром в правой руке и зубчатою короной на голове. Вместе с гордостью, которую приносила царю каждая новая победа, в его взоре являлось все больше и больше спокойствия и сознания своего могущества. Поступь его сделалась медлительнее, и широкая загорелая рука сжимала золотой скипетр уже не с прежнею нервною стремительностью, а с более непреклонною энергией. Но брови царя были сдвинуты и угрюмый взгляд, с каким он занял свое место на тропе, насупротив жертвенника с огнем, обличал человека, готового прийти в неудовольствие и не старавшегося скрывал свои чувства.

Вслед за ним явился верховный жрец, в белом одеянии, опоясанный широким белым полотняным шарфом, жесткие концы которого, обшитые бахромою, свешивались набок. На голове у него была высокая митра, тоже из белого полотна, и широкий, обшитый бахромою орарь из той же ткани спускался двумя широкими полосами от шеи до самых ног. Черная, блестящая и мягкая, как шелк, борода его ниспадала почти до пояса. Он прошел вперед и стал спиной к царю и лицом к жертвеннику, в десяти шагах от второго огня.

Затем из-за мраморного щита показались две вереницы других жрецов, шедших по два в ряд и облаченных в такие же белые одеяния, как и верховный жрец, с тою только разницей, что на них не было орарей и митры были ниже. Они выстроились вокруг стен храма — числом шестьдесят девять мужей, воспитанных в жреческом звании, с детства упражнявшихся в пении древних маздаяснийских гимнов; все они были в полной силе молодости, чернобородые и широкоплечие, с массивным челом и прямыми чертами лица, говорившими о благородной мощи их духа и тела.

Два жреца, стоявшие ближе всех к своему начальнику, выступили вперед и, взяв из его рук четырехугольный кусок полотна, обвязали ему рот и с помощью шнурков затянули сзади в крепкий узел. Затем один из них вложил ему в левую руку опахало из орлиных перьев, а другой дал ему железные щипцы. И тогда оба они отошли от него, а он один двинулся к жертвеннику.

Приблизившись к бронзовой жаровне, он наклонился к кучке топлива, взял щипцами чистую белую палочку и осторожно положил ее на огонь. Потом стал слегка обвевать пламя опахалом, и так как рот его был закрыт платком и он не мог осквернить священный огонь своим дыханием, то он начал медленно и глухо произносить слова жертвенного гимна: